Оказавшись рядом, понял, что это старинная стоянка. В древности требования к месту ночлега были простыми, лишь постепенно дойдя до абсурда. В скромной конструкции не было ничего вычурного и абсурдного. Пришлось бы доработать шалаш, чтобы защититься от дождя, но он знал - ночью дождя не будет. Единственное, для чего шалаш годится прямо сейчас - для успокоения нервов.
Пока мерцает костерок и поднимается, отгоняя насекомых, несущий тепло дым, он будет спать как король. Голодный и побитый король. У дома Андариста он покажется нищим, бродячим попрошайкой. Узнает ли его кто-нибудь? Кедаспела вообразил: знакомый дом-клинок хватает его рукой за шиворот и уводит за сарай, поучить уважению к чужой собственности.
Он как наяву видел отвращение отца, ужас сестры. Заложник Крил захохочет и положит ему руку на плечо. Но всё это завтра. Возвращение к цивилизации одного блудного художника, безумного портретиста, глупца с кисточками.
Но даже эта сцена, столь заботливо предложенная разумом - иллюзия. Тисте убивают Тисте. Сегодня религия сходит за подобающий повод. Боги ведь требуют внимания. Хотят, чтобы ты умер во имя их. Зачем? Чтобы доказать верность, разумеется. А как насчет их верности, можно поинтересоваться? Благословил ли бог тебя и твою жизнь? Отвечал ли на каждую мольбу? Давал доказательства всемогущества?
Где же верность бога тебе? Не настолько он верен, чтобы сохранить жизнь готовому умереть во имя его. Не настолько верен, чтобы избавить тебя от трагедий и горестей, потерь и нищеты. Не настолько верен, чтобы отдать тебе жизнь любимых. Или жизнь ребенка, убитого во имя пресловутой верности.
Нет, сегодня мешок набит религией. Завтра там будет что-то еще. Вся радость - в набивании.
- Бедная Энесдия, - пробормотал он, усаживаясь в хлипком убежище. - Не та свадьба. Не то время. - Раздавленные лепестки в черном потоке.
Однажды он напрашивался сделать портрет лорда Аномандера. Само по себе беспрецедентно. Кедаспелу просят, не он. Но в тот раз он попросил, ибо увидел нечто в юном аристократе. Нечто особенное. Он знал, что не отыщет ответа загадки, не посвятив дни и дни проникновению под оболочку Аномандера из Дома Пурейк, срезая ее слой за слоем каждым движением кисти - до костей и глубже костей. Никто, самый знатный, не должен обладать тем, что есть у Аномандера - той почти древней уверенностью, глазами, охватывающими одним движением тысячи лет.
В другом лице он расценил бы это как безумие, тиранию или циничный, тусклый взгляд историка, ведь историк - всегда тиран, одержимый собиранием оружия истин и фактов; и если тирания не таится в иллюзии и самовнушении, то ее вообще нет. Он узнал бы честного историка, если бы увидел хоть одного - сломленного и плачущего, забывшего слова и не смеющего поднимать взор. Но нет, они обыкновенно весьма ловко жонглируют сомнительным знанием, на доске или холсте лица их столь же невыразительны, как у всех прочих.
Но он не разглядел цинизма в лице лорда Аномандера. Намек на привилегированность, следы силы и слабости, смещавшихся столь причудливо, что Кедаспела начал сомневаться, не прошла ли вся его жизнь в заблуждении насчет этих понятий. Муж, способный явить слабость, будучи сильным - муж, не страшащийся власти.
И все же Кедаспелу при мысли об Аномандере терзал страх. Видение безымянных, безликих угроз. Если бы лорд не отверг просьбу, сейчас художник знал бы истину от поверхности до глубочайших корней, загадки исчезли бы, будучи выставленными на доске или холсте, и не осталось бы никакого мрака.