Квантовая революция. Как самая совершенная научная теория управляет нашей жизнью

Находились физики, которые пытались в ходе своих вычислений следовать идее фундаментальности квантовой физики. Чтобы осуществить такой подход, им приходилось отказаться от «копенгагенского» решения проблемы измерения и построить другую концепцию ее решения. Другими словами, этим людям, таким как Дэвид Бом и Хью Эверетт, пришлось разрабатывать новые интерпретации квантовой физики, ведь копенгагенская интерпретация не принимает квантовую физику всерьез. Она требует от нас расстаться с мыслью, что квантовая физика может использоваться для описания всего, что существует во Вселенной, требует ограничить ее использование определенной областью. Сегодня большинство физиков согласны с Цайлингером в том, что для применимости квантовой физики границ не существует, но способ, которым квантовой физике обычно учат и которым ее используют, этому идеалу не соответствует.

Тем не менее в этом свете привлекательность копенгагенского подхода имеет некоторый смысл. Квантовая физика в течение последних девяноста лет была двигателем технического и научного прогресса: она принесла нам ядерную энергию, современные компьютеры, интернет. Основанная на квантовых принципах техника получения медицинских изображений коренным образом изменила облик здравоохранения; квантовые изображения на более мелких масштабах произвели революцию в биологии и открыли совершенно новую область молекулярной генетики. Этот перечень можно продолжать. Вы можете заключить сепаратный мир с Копенгагеном и внести ваш вклад в эту головокружительную научную революцию – или принять квантовую физику всерьез и оказаться лицом к лицу с проблемой, с которой не смог справиться даже Эйнштейн. Нет, никогда еще никто не получал столько выгоды от того, чтобы заткнуться.

* * *

Но здесь на карту поставлено больше, чем выбор между простым прагматическим желанием заниматься физикой или решением вступить в стычку между физикой и философией. В конечном счете это история о людях. «История проблемы измерения, – говорил Дэвид Альберт, – была для [физического] сообщества очень болезненной. Разрушено множество карьер. Для физики этот вопрос в целом оказался настоящей травмой в психологическом смысле слова»[705]. История основ квантовых принципов буквально пропитана личным началом. Если бы политические убеждения Дэвида Бома были более приемлемыми, если бы Хью Эверетт не так люто ненавидел публичные выступления, если бы Эйнштейн имел харизму Бора, история, рассказанная в этой книге, вероятно, была бы совершенно иной. Так много случившихся в ней ключевых событий зависело не от научных соображений, а от политических, общественных, межличностных взаимодействий. И в этом, возможно, еще одна причина такой популярности копенгагенской интерпретации: дело не в том, что она чем-то лучше другой или что она больше соответствует нуждам физиков, а просто в том, что она была первой.

Если принять наивную точку зрения на науку как на механизм получения Единственного Правильного Ответа из доступных нам данных, как в каком-нибудь из рассказов о Шерлоке Холмсе, то эта идея выглядит обескураживающей. (Да и вся эта книга, конечно, обескуражит любого, кто такой точки зрения придерживается.) Ведь если чисто внешние обстоятельства могут оказывать столь серьезное влияние на фундаментальную физику, то можно ли найти хоть что-то в науке, что может остаться в стороне от таких обстоятельств? И конечно, дело не ограничивается проблемой основ квантовых принципов: вся наука в целом уязвима, подвержена влиянию «человеческого фактора» и того, что происходит в разнообразных сферах человеческой деятельности – политики, истории, культуры, экономики, искусства. С этим согласится большинство ученых. Но одно дело – соглашаться с абстрактным существованием в науке вненаучных факторов, и совсем другое – столкнуться с конкретным примером действия этих факторов. Сама мысль, что нечто столь всеобъемлющее и основополагающее, как копенгагенская интерпретация, способно оказаться доминирующим по случайным и не имеющим прямого отношения к науке причинам, может быть поистине страшной, особенно для тех, кто посвятил физике всю свою жизнь без остатка. Ведь если пожертвовать «копенгагенской идеей», «тогда у вас появляется выбор из нескольких возможностей, а если их несколько, то как решить, какую из них выбрать? – спрашивает Дорин Фрэзер, специалист по философии физики из университета Ватерлоо. – Не будет ли ваше решение определяться вашими предрассудками о том, что интересно и что неинтересно? Вообще-то, в значительной степени дело обстоит именно так, но признаться себе в этом как-то неловко»[706]. Эта неловкость, этот страх перед выбором – еще одна причина соблазнительности принципа «заткнись и вычисляй» для физика. Но если мы поддадимся этому страху, нам будет труднее увидеть, откуда берутся наши предрассудки.