Квантовая революция. Как самая совершенная научная теория управляет нашей жизнью

Бом надеялся и на поддержку советских физиков и других коммунистов. В его интерпретации квантовая физика явным образом превращалась в науку о реальном содержимом окружающего мира, а не просто была, как прежде, набором абстрактных утверждений физиков об исходах экспериментов. Это хорошо соответствовало акценту на «материализме» и отказу от позитивизма, что красной нитью проходило во многих направлениях марксистской мысли[270]. Позитивизм Маха, в частности, был обычным объектом нападок марксизма. На Маха обрушивался даже сам Ленин; в своем труде «Материализм и эмпириокритицизм» Ленин назвал философию Маха «реакционной» и «солипсистской». Некоторые советские физики, например Дмитрий Блохинцев и Яков Терлецкий, предъявляли те же обвинения и копенгагенской интерпретации; Бом познакомился с их работами уже после того, как разработал собственную интерпретацию. Важно было и то, что теория Бома появилась в разгар «ждановизма», шедшей в сталинском СССР идеологической кампании, целью которой было подавление любой интеллектуальной деятельности, допускавшей хоть тень расхождений с идеалами советского коммунизма. И хоть, конечно, существовали версии копенгагенской интерпретации, которые можно было совместить с советской государственной идеологией, все же ауры позитивизма, которая витала над этой физической концепцией, было довольно, чтобы при Сталине большинство советских физиков осмотрительно воздерживалось от публичной защиты идей Бора. В результате, как пишет историк науки Лорен Грэм, в СССР в это время началась «эпоха гонений на дополнительность»[271].

Некоторые друзья Бома из числа марксистов действительно откликнулись на его работу положительно: несколько учеников де Бройля (из которых особо отметим Жана-Пьера Вижье) находили привлекательными и марксизм, и концепцию волны-пилота. Но многие марксисты-физики не поддержали идей Бома. Хотя Блохинцев и Терлецкий критиковали боровский принцип дополнительности и другие ловушки копенгагенской интерпретации – иногда весьма громогласно, – интерпретацию Бома они не поддержали. У них были в запасе собственные альтернативы квантовой ортодоксии. На деле, как подозревал Бом, разгул «ждановизма» просто удерживал большинство физиков за «железным занавесом» от каких-либо обсуждений вопросов квантовой интерпретации вообще. «Я спрашиваю себя, почему за 25 лет никто в СССР не нашел материалистической интерпретации квантовой теории? Это было не очень трудно, – писал он своей подруге Мириам Йевик. – В СССР всегда много критиковали квантовую теорию на идеологической почве. Но это не принесло никаких результатов, возможно, потому что отпугнуло людей от этих проблем[272], а не стимулировало их».

Как бы там ни было, политика «ждановизма» умерла вместе со Сталиным в 1953 году. При Хрущеве в Советском Союзе начались (весьма относительные!) послабления идеологических строгостей. Это позволило русским физикам, которые и прежде поклонялись Бору, возвысить свой голос в поддержку копенгагенской интерпретации. Один из них, Владимир Фок, насаждал идеи Бора в системе советского физического образования. Об интерпретации на основе волны-пилота он отзывался как о «болезни Бома – Вижье». Бом предполагал, что другие физики при этом не решались критиковать копенгагенскую интерпретацию не только из-за верности идеям Бора, но и из опасения, что это будет выглядеть как критика по идеологическим соображениям[273]. В СССР тогда уже появилось учение Лысенко, псевдоальтернатива дарвиновской теории эволюции, основанная на «истинно марксистском» понимании биологии. Советской биологии и сельскому хозяйству пришлось потом несколько десятилетий оправляться от ущерба, который им причинили Лысенко и его псевдонаучные приспешники. Разумеется, нормальные физики в СССР меньше всего хотели, чтобы подобное фиаско потерпела и квантовая физика.