Кванты и музы

И Володя забывал о сиротстве, забывал о нищете, о голоде. Он видел себя принцем! В голодном воображении маленького оборвыша вспыхивали и совершались необыкновенные события… В его руках вдруг оказыва лись мамины щипцы для колки орехов, раздавался хруст, как тогда, когда мама сама колола для детей орешки, но теперь щипцы выхватывали из учебника непокорные задачки и — хряс, хряс, хряс — разгрызали их и выдавали готовые решения. Они раскалывали уравнения и первой, и второй, и третьей степени, и даже четвёртой и пятой, о которых мелким шрифтом сообщалось, что их никто не мог решить, что они вообще не решаются в радикалах… Володя щёлкал волшебными щипцами, а рядом стоял юноша с гордым профилем, непризнанный при жизни, убитый на дуэли в двадцать лет математический гений. Это был Эварист Галуа, который в ночь перед смертью бросил под ноги человечеству великое открытие. Он смотрел на Володю с явным одобрением и радостно кивал головой. А великий Гильберт сконфуженно прятал за спиной листок с пресловутой задачей № 13, которую он считал неразрешимой…

Володя просыпался на рассвете закоченевший и сонно разглядывал грязные занавески, сальные пятна от свечи на одеяле, смятые страницы притихших книг…

— Не могу понять, откуда на меня свалилась эта напасть — увлечение математикой, — в недоумении разводит руками Владимир Иванович Сифоров, высокий, статный человек с доверчиво-беспомощной улыбкой, часто сопутствующей его речи. Он словно конфузится необычности своего детского поведения. — Никто в нашей семье не интересовался подобными вещами. Меня же в детстве обжигала мысль, что существуют неразгаданные загадки.

— Только ли в детстве? А история с Леонардо да Винчи?

Я бросаю эту реплику не случайно, а с тайным умыслом. Ведь я хочу перебросить мостик от маленького Сифорова к зрелому, обнаружить корни его творческой индивидуальности, понять пути синтеза таких антиподов, как кванты и музы.

Я понимала, что не простое любопытство толкнуло серьёзных учёных на это исследование, что работа эта — не курьёз, не фокус и не забава. Но мне всегда казалось, что вечно длящееся, никогда не прекращающееся переосмысливание, перетолковывание, расшифровка старых полотен, других памятников искусства — это привилегия искусствоведов. Причём же здесь Сифоров, физик и электронщик, пусть даже математик и вообще разносторонний человек? И почему эта работа проводилась в возглавляемом им научно-исследовательском институте АН СССР, решающем только современные проблемы кибернетики?

…Ветер выл третьи сутки. Третью ночь Володя не отходил от телеги, где под соломой и ненужной уже попоной — лошадь пала в пути — был спрятан драгоценный груз: мешок муки, куль сахара и внятно попахивающий тухлятиной, несмотря на мороз, большой кусок мяса. Этот скудный, но драгоценный паёк Володя с товарищем получил для всей школы-колонии в Московском распределителе и вот не довёз до дому. Товарищ ушёл искать другую лошадь или подмогу, Володя остался сторожить.

Заснуть он боялся. В стране — голод, его могли убить, а продукты стащить. По дорогам послереволюционной России бродило много голодного люда. А без продуктов колония вряд ли протянет до нового урожая. С топливом тоже было трудно. Но группа старших мальчиков валила лес, снабжая колонию дровами. Володя входил в эту группу, это была его постоянная работа. Другие группы имели иную специализацию: огородники сажали картошку и зелень, повара готовили обед, девочки обстирывали и обшивали коммуну. Сколько же было их здесь — в бывшем имении бывшего помещика Тальгрена, что красиво раскинулось на опушке леса близ станции Пушкино по Северной железной дороге, — сирот, детей городских улиц, оставшихся после первых лет революции без крова, без родителей…

Володя, чтобы согреться, бегал вокруг телеги и в снегу вытоптал глубокую тропку, заколдованный круг — все ночи вблизи завывали волки, но к телеге не подошли. Володя ос лабел от голода, но не подумал, что может что-то позаимствовать из запасов. Он приваливался к выпиравшим из соломы мешкам с продуктами и незаметно задрёмывал…

У него, наверно, начиналась лихорадка и была высокая температура, потому что чаще всего ему снилась самая тёплая в колонии комната, та, где стояло пианино, и он снова и снова проигрывал подряд все танцы, которые выучил по слуху, и маленькие обитатели колонии кружили и кружили вокруг него, а он, не переставая играть танцы, напевал им свой любимый романс «Спи, моя девочка»…