Квартира на Уране: хроники перехода

Подобная не-гетеросексуальная форма зачатия, о которой говорит Платон в своем «Пире», в 1864 году вдохновила немецкого адвоката Карла-Генриха Ульрихса на создание термина «уранизм» – для обозначения того, что он называл любовью «третьего пола». Дабы объяснить влечение мужчин к другим мужчинам, Ульрихс вслед за Платоном разделяет субъективность на две части, отделяет душу от тела и воображает особую комбинацию душ и тел. Это позволяет ему отстаивать достоинство тех, чья любовь существует вне закона. Разделение на душу и тело воспроизводит в опыте бинарную эпистемологию полового различия: существует лишь два варианта. Уранисты, говорит Ульрихс, не больны и не преступны – это души женщин, запертые в мужских телах, влекомые к мужским душам.

Весьма удачная идея для легитимации той формы любви, за которую в былые времена вас могли бы вздернуть на виселице где-нибудь в Англии или Пруссии и которая по сей день признана незаконной в 74 странах, а в 13 из них – Нигерии, Пакистане, Иране или Катаре – карается смертной казнью. Форма любви, ставшая частым поводом для домашнего, социального и полицейского насилия в большинстве наших западных демократий.

Слова Ульрихса – не заявление юриста или ученого, он говорит от первого лица. Он не говорит: «Существуют уранисты», он говорит: «Я уранист». Он заявляет об этом на латыни 28 августа 1867 года – после того как его самого приговорили к тюремному заключению, а его книги запретили. Заявляет перед конгрессом из 500 юристов, членами немецкого парламента и баварским принцем… ничего не скажешь, идеальная публика для подобных признаний. До этого момента Ульрихс скрывался за псевдонимом Numa Numantius. Но с этого дня он говорит от себя – он дерзнул замарать имя своего отца. В своем дневнике Ульрихс признаётся, что ему страшно. Признаётся, что за несколько секунд до того, как выйти на сцену главного зала мюнхенского театра Одеон, он подумывал было сбежать и никогда не возвращаться. Но внезапно он вспоминает слова швейцарского писателя Генриха Хёссли, который несколькими годами ранее защищал «содомитов» (правда, не от первого лица): «Два пути лежат предо мной, – пишет Хёссли, – написать эту книгу и подвергнуть себя гонениям или же не писать ее и до самой смерти жить с грузом вины. Не скрою, соблазн не писать был велик… Но тут пред моим взором предстали образы всех осужденных – еще не рожденных, но уже отверженных – детей. У их колыбелей видел я их несчастных матерей, баюкающих невинных и проклятых детей! А затем я увидел наших судей с завязанными глазами. И я представил своего могильщика, кладущего крышку гроба поверх моего охладевшего лица. И раньше, чем я успел покориться, мною овладело властное желание встать на защиту попранной истины… И я продолжил писать, решительно отворотив взор от всех тех, кто пытался меня погубить. У меня больше нет выбора, смириться или говорить. И я сказал себе: говори или будешь достоин порицания!»

В своем дневнике Ульрихс вспоминает, что, услышав его речь, судьи и парламентарии, сидящие в зале мюнхенского Одеона, взревели бешеной толпой: «Закройте заседание! Закройте заседание!» Но тут он уловил один или два слабых голоса: «Дайте ему договорить!» В самый разгар хаоса и суматохи глава заседания покидает здание театра, но кое-кто из парламентариев всё же остается. Голос Ульрихса дрожит. Они слушают его.

Что это значит – говорить? Что это значит для тех из нас, кому отказано в доступе к разуму и знаниям, кого признали душевнобольным? Каким голосом мы можем говорить? Могут ли ягуар или киборг дать нам свои голоса? Говорить – это изобрести язык перехода, отправить свой голос в космическое путешествие; перевести наше различие на язык нормы, продолжая втайне практиковаться в непонятной для закона странной болтовне.