Квартира (рассказы и повесть)

Позднее, когда чуть отпустило и он задышал, ему стало боязно, но не очень, самую малость — видно, сказывалось то, что всегда, всю жизнь был в упряжке и тянул на совесть, потому и времени не оставалось обращать внимание на такие мелочи, как покалывания и постукивания в сердце. Потому-то и не ощутил ни особого страха перед тем, что подступало к нему, ни особой радости оттого, что оно отошло. "Значит, вот как оно бывает, — подумал он равнодушно. — Пронесло… Везти далековато, поэтому…" Он усмехнулся, чувствуя, что не умрёт сейчас, и потому лукавит. "Пока не привезу краники, никакой холеры со мной не будет". Да так, наверное, оно и было: сейчас его держали краники, зелёный армейский ящик, стоявший у изголовья. "Пора ехать под венец, а жених в сиську пьян", — вспомнилось давнее, деревенское, и снова усмешка тронула его посинелые губы.

Он смотрел в потолок, но видел не серую потрескавшуюся штукатурку, а дивное поле, отороченное с двух сторон светлыми лесами. Ровное просторное поле после жатвы, тут и там сложенные скирды соломы, жёлтые вблизи и блёстко отсвечивающие вдали. Высоко-высоко над полем мельтешила какая-то чёрная точка, должно быть, жаворонок, однако пенья не было слышно. От ноля, от дальних нагретых солнцем увалов струился подымающийся воздух — как в летнюю жару. Поле отдыхало после страды, делало выдох, и простая картина эта была хороша и неизъяснимо щемяща. Максим Тимофеевич зачарованно глядел на неё, и ему казалось, будто он стоит в тёплой придорожной пыли босиком.

Хлопнула входная дверь. В комнату вошёл Лапенков, расплывчатым пятном постоял у окна, снял дублёнку, бросил на стул.

— Ну, вы шустряк, коллега, — сказал он, как показалось Кочегурову, насмешливо. — Это же грабёж!

Максим Тимофеевич возмутился, хотел сказать, что тот ещё молокосос, чтобы так с ним разговаривать, но лишь невнятно замычал — губы не повиновались. Лапенков стянул шапку, высокий лоб его с залысинами заблестел под электрической лампочкой.

— Что вы бурчите? Совесть-то у вас есть?

Он бросил шапку на кровать, прошёлся вокруг стола, остановился над Максимом Тимофеевичем.

— Что с вами? — в голосе Лапенкова прозвучала растерянность. — Вам плохо?

— Сердце, — прошептал Максим Тимофеевич. — Что-то…

Лапенков потрогал его пульс.

— Погодите-ка, не вставайте, вызову врача.

"Скорая" была в этот час свободна и находилась недалеко от гостиницы. Кочегурову подключили дыхательный аппарат, сделали какие-то уколы, и первым его ощущением, когда прояснилось в голове, было чувство досады, как будто из-за каких-то пустяков его оторвали от чрезвычайно важного и приятного дела, которое надо было закончить во что бы то ни стало. Врач и сестра облепили, обвязали его датчиками, включили прибор. Он заметил, что обе они молоденькие, симпатичные. Хотя и проворны, но озабочены, напряжены, явно ещё неопытны и трусят.

— Ну, кажется, попался, — сказал он, желая подбодрить их.

— Помолчите, — бесцеремонно оборвала одна из них, явно врачиха. — Лежите спокойно, не шевелитесь.

Зажужжал приборчик на столе, из него быстро полезла полоска миллиметровки — кардиограмма. Обе женщины, перебирая ленту руками, зорко следили за кривой. Врачиха заметила что-то в кардиограмме, отчеркнула ногтем. Сестра кивнула. Лапенков тоже принялся рассматривать кривую, будто что-то понимал.

— Поможете донести до машины? — спросила его врачиха. Она была в собольей шапке с торчащим сбоку пышным хвостом и когда говорила, то качала головой, отчего шапка съезжала ей на глаза, а хвост смешно подрагивал, как у живого зверька.

Лапенков, разумеется, готов был помочь. Сестра пошла за носилками и заодно позвать на помощь шофёра. Максим Тимофеевич следил за передвижениями вокруг себя как-то отрешённо, словно всё это его не касалось, но, когда врачиха попросила его приготовиться к транспортировке в больницу, он как бы очнулся.

— В больницу?! — удивился он. — Завтра должен быть в Москве, а они — в больницу! Прекрасно себя чувствую, оставьте меня в покое!

— У вас, видимо, инфаркт, — сдержанно сказала врачиха. — Понимаете?

— Понимаю, но ничем не могу вам помочь.

— Инфаркт — у вас, а не у меня, — настойчиво, как непослушному ребёнку толковала врачиха. Хвост на её шапке вздрагивал и пушился. — Вам нельзя двигаться, У вас, видимо, инфаркт.

Максим Тимофеевич помолчал, глядя на неё с недоверием, и упрямо замотал головой:

— Не могу, обязан завтра привезти в Москву государственную продукцию. Срывается международный, заказ.

— У вас инфаркт, а вы несёте бог знает что! — не выдержала она. — Вы поедете в больницу, заказ подождёт.