Квартирант

Представила его мать, ее ненависть, недоумение Саши, Лары, всех! А насмешки, пересуды сверстников мальчика! Нет, не возможно!

…Пусть бы он скорее возвращался, или не приходил никогда. Мне кажется, я до судорог в руках хочу обнять его. А как сладки эти его прочнейшие и легчайшие оковы: из них бесполезно вырываться!

Начало первого. Вышла в парк. Его нигде нет. Иду спать.

24 сентября. Вторник.

Милый мальчик! Я знаю, я хочу знать только одно: я люблю его! Люблю его руки, лицо, брови, глаза, плечи, скрытность, доброе сердце. Пусть по-своему, по-стариковски, хотя, какая из меня старуха! И не отдам его никому! Осталось только ждать, чем все кончится.

На нем не было лица, когда он вернулся и выложил эти проклятые деньги. Не в деньгах и не в этом его поступке дело, необдуманном, рискованном и бесцельном. Он живет для меня, дышит мною. Ты видела в глазах взрослого мужчины слезы от любви к тебе? Никогда. А он взрослый мужчина. Взрослеющий мужчина. И пусть, таких много. Но любит меня он один. Он мной! И копаться в наших отношениях я больше не хочу. Только бы он оставался рядом. Но ведь это – конец. Ты не смеешь ломать его жизнь. Только мой здравый смысл предотвратит катастрофу. Но не хочу, не хочу бороться с собой! И выхода нет. Милый, милый мальчишка, что же ты сделал со старой, глупой бабой, как же ты перевернул мою и свою душу! Никто не поймет, и не простит нас!»

16

В октябре я съездил домой за теплыми вещами и костюмом к свадьбе.

За окном поезда замелькало невзрачное дощатое здание вокзала, перрон, земляки, родное захолустье. Всего два месяца назад я, в собственном представлении бывалый воин, пообтертый жизнью мужик, а в действительности самонадеянный, крикливый птенец выпорхнул из тесного гнезда своего детства. С того дня минула вечность. Здесь было все по-старому, бывалому, но без меня…

Наш одноэтажный беленый домик. Грязно-серая в дождевых потеках шиферная крыша под пышными кустами сирени, в окружении старых кривых яблонь. Неужели здесь прошла бы моя жизнь? На пустыре у дома я впервые в одиннадцать лет стоял «стенка на стенку» с пацанами против соседней улицы, и через час изнурительной драки кто-то первый из наших побежал. За ним остальные.

В конце улицы на лугу, где и сейчас пасутся козы, среди черных развалин сгоревшей избы, мы с пацанами раскуривали свою первую пачку дешевых сигарет, и потом я боялся шелохнуться в обжигающем кусте крапивы: прятался там от накрывшего нас соседа. По этой улице несли в гробу моего лучшего друга. Он разбился на мотоцикле в шестнадцать лет. Я шел в толпе. Люди переговаривались под фальшивые взвизги духовой меди. Я не испытывал горя. Может грусть. У могилы я рассматривал огромный, замазанный синяк на левой половине лица покойного. Из-под приоткрытых губ белели его зубы, глаза подглядывали за траурным обрядом сквозь щелочки век. А я гадал: что последнее выхватывало у жизни его меркнувшее сознание, и было ли ему страшно умирать? И тоска, тоска среди забытых крестов: жил человек, суетился, лег в землю, и будто ничего не было. Неужели это мое единственное, важное воспоминание из юности!

Дома мать, юркая, неунывающая, говорливая…

Я вспомнил Елену Николаевну. С трепетом и радостью. Запах ее волос, улыбку. И ощутил счастье, словно хмурым днем из-за туч блеснул рыжий луч солнца. Еще темно, пасмурно, но зыбкий небесный свет ласкает землю и на сердце покойно. И радость эта каждое мгновение. И мгновений этих впереди бесконечно много.

Назавтра, сославшись на работу, я уехал, как ни упрашивала мать остаться хоть на денек. Уехал без сожаления.

Я еще не знал, что спустя неделю вернусь сюда с той же тоской и безысходностью в сердце, как сегодня нес драгоценные капли счастья в том же сосуде.

17

Не знаю точно, что в людях больше ненавижу: привычку соваться в чужую жизнь, или, напротив, не замечать чужой боли. Пожалуй, то и другое.

В брачную аферу были посвящены мои будущие родственники и семейства Дыбовых и Лимоновых. Чаще прочих напоминали о себе тесть и теща. Затем легендарный Саша Дыбов. Седовласый мужик моего роста и буйволовой стати, с брюшком в пол херсонского арбуза, в белой сорочке, при галстуке и в ветрогонах брюках, напоминавших ширью шаровары запорожских казаков эпохи Хмельницкого. При встрече он приподнимал бровь и мерил меня таким взглядом, будто за шкирку вертел нагадившего котенка с поджатым между задних лап хвостом, и делал внушение. У него были все ухватки ротного старшины: зычный голос, командирская прямолинейность, грубость и беспардонность. Впрочем, это мое предвзятое отношение к Дыбову. По правде, он был довольно сановит и приличен. Ему бы еще крашенные бакены и усища, и вот вам кирасирский генерал Загорьянский.

Я вернулся с вокзала. Из комнаты доносился приглушенный неплотно прикрытой дверью, вещий рык производственного или министерского (никогда не вдавался в детали субординации) командира.