Квартирант

Кузнецовы уже укладывались. С армейской пунктуальностью – в десять. Наташа в длинном халате, с сеточкой на волосах, с рыжими умытыми ресницами, изумленно следила на кожаном диванчике за моими метаниями по кухне. Кузнецов в розовой пижаме за стеной читал газету. Я выложил Наташе вечернее происшествие. Она взглянула на меня, как на полоумного: не ждать же Лене было меня сорок восемь лет!

– Ничего особенного не было, Артур! Мы все влюблялись тогда. Они дружили до четвертого курса…

– И, конечно же, хотели пожениться! – съязвил я.

Генеральша пожала плечами.

«Ничего не было!» Я представил, как верзила Дыбов (на юношеских фотографиях в мешковатом пиджаке и широченных брюках, солидный, как бревно), получив разрешение пигалицы, озорной Елены Косичкиной, мял запретный бюст, чмокался и мысли не допускал ниже модного у девочек пояска (на всех фотографиях белые пояски). За что и пользовался услугами Лары (прости, покойница!). Интересно, как у них теперь. Удрученный Дыбов и сердобольная Лена. Меня всегда озадачивали пузатые мужики. Ведь этот раздавит моего воробышка. Перештопанную мою!

Я бесился! Издевался над ними, над собой! На черта мне доброта, великодушие? Меня учили им с детства. И что теперь? С чем я остался? Со своей злостью! Каренин в собственном соку.

Ах вы, трогательные старички, просабачившие в молодости свою любовь! Вы знали, вы все, конечно, знали! Теперь дождались своего часа! А мальчишка стал не нужен. Его любовь катализатор закисших трусливых сомнений «можно-нельзя». Как же я ненавижу вас, потрепанные жизнью прагматики-догматики-маразматики…

Я надеялся, что устроен так: любят меня – люблю и я. Не-а! Когда Лена вернулась следующим утром, мое бешенство мышкой притаилось в дальнем уголке сердца. Верный солдат любви стоял по струнке перед своим генералом. «Ты ел?» «Да, не беспокойся!» «Не скучал?» «Конечно, скучал. Но теперь все в порядке!» И ласково так, почти подобострастно улыбался, заискивал. А потом с ненавистью гадал: касался ль он ее изуродованного тела. Или в кабинете захрапел, с прихлебом, с присвистом.

Не сомневаюсь, они разошлись по своим комнатам. Или страдали до утра, молчали и улыбались. И никогда бы не позволили себе оскорбить меня, пока мы с Леной все не решили. Я не смел заговорить с ней о главном. Тянул, мучился и был счастлив, что она рядом.

Затем, она ушла навсегда. И, вглядываясь – не больно ли мальчишечке! – сообщила: «Ему трудно. Я побуду с ним!»

Вот, здорово-то! Потрясающий оксюморон – необъятная узость гениальных глупцов. Ну, ладно Дыбов урожденный дурак. А Лена? – тут разведешь руками. Мальчик временно, три года, побыл в наставничестве, им попользовались, а теперь в большую жизнь!

Безусловно, логика в ее поступках была. Примитивная, грошовая, для Емели-дурака. И Дыбов не скот, как бы я его не расписывал. Изобретали, поди, вместе, два мудрых воспитателя, как бы мальчику не навредить. Он получит свободу, попереживает, утешится, что бросил не он, а – его. Все образуется. Отступные за расстройство и труд: жилье, прописочка. А дальше, паренек самостоятельный, ухватистый, вывернется.

Вздор! Вздор!

Не знаю, за что я ее люблю! За что собака любит хозяина? Люблю за то, что она любила с вывертами, и по-настоящему. За то, что берегла от себя.

Опять ее дневник. Последние недели.

Все записи похожи по настроению, словно оттиск на копирке. Ни одного доброго слова обо мне! Не бывает так, чтобы, как косой, без зазубрин. Не бывает! И чтобы моя Лена, как бездушная малолетка, раздосадованная разрывом с пареньком, поносила? – не может быть! Возненавидь она, все равно усомнилась. Замкнулась бы. Но не поносила. А тут ни слова сомнений.

Первая запись датирована следующим днем после больницы. Ни слова о ребенке. Она пережила смерть малыша в палате. Если б у нее там были силы, пустые страницы узнали б многое. В больнице Лена все обдумала. И с первых строк (ее ошибка!) принялась херить мой несносный характер, нашу любовь. Знала, я начну шпионить. Просьбами от меня не отделаться. Надо бить жестоко. А для правдоподобия разбавила злословие любовью.

Практически после всякого эпизода, (записанного на память, а не в тот же день!) она обвиняет. А слог! «…стремление добиваться любой ценой,…овеществление». Наедине с собой человеку хватит полутонов, намеков…

Наконец, фактические ошибки. Телефонный звонок.

Звонили нам редко, и приглашение Паши на день рождения его жены я прекрасно помню. Накануне Омельянович предупредил: их девочка простыла, вечеринку перенесли на другие выходные. «Вот и хорошо, сказал я, Лена тоже нездорова. Пока ничего ей не скажу». Девочка поправились. Павел сам по телефону пригласил Лену.

Запись появилась через неделю, после дня рождения Юрате. Лена слышала весь разговор. Но исказила его. Хотя педантична в деталях.