Квартирантка с двумя детьми

И под настроение вспомнилось, как сидели после рабочего дня в открытом кафе на набережной канала. Перед глазами был Никольский Двор… Девяносто четвертый год, Колосов с парнями арендуют здесь секции, торгуют кто кожаными куртками, кто магнитофонами, обувью… А после окончания торговли берут вина, картошки фри, курицу гриль. Ужинают, подсчитывают выручку, мечтают о том, как скоро развернутся всерьез…

Колосов ушёл в армию весной девяностого. Уходил нехотя, и не потому, что боялся дедовщины, горячих точек. Нет, не хотел упускать время. Те неполные десять месяцев, что он провел в Питере, казались огромным, поделенным на несколько важных периодов, отрезком жизни.

Приехал в сентябре в строительное училище – путягу – с одним желанием: быть в городе, который полюбил ещё в детстве по картинкам и фильмам. И в первое время именно был здесь – целыми днями бродил по улицам, стоял на мостах, посещал музеи, на лекции по истории Ленинграда записался. Про учебу не вспоминал… Правда, были и минусы в его, в общем-то, отличном житье тогда: во-первых, постоянно хотелось есть, хотя поварихи в училищной столовой не жалели добавки, во-вторых, он мёрз, и даже присланная из дому гэдээровская «аляска» не помогала, а в-третьих – вражда с пацанами из соседней путяги – пробираться в общежитие или в здание училища приходилось по-партизански…

В середине октября Колосову объявили, что если не возьмётся за ум, его отчислят. И он стал учиться. Решил: плиточники везде нужны, можно хорошие деньги зарабатывать.

Ходил на практические занятия, замешивал раствор, резал плитку, снова и снова выкладывал её на полах… До кладки на стенах его познания не дошли – начались девяностые.

Это, конечно, расплывчатый период – девяностые. Для кого-то они наступили году в восемьдесят седьмом, для кого-то продолжаются и сегодня, в две тысячи двенадцатом. Но к Колосову и его приятелям и будущим компаньонам девяностые пришли в последние дни декабря восемьдесят девятого. Как-то мгновенно из пэтэушников (хотя учились не три года, а, после средней школы, всего год) превратились в мелких-мелких, но коммерсантов. Коммерков.

Чем только не занимались тогда… Продавали выданные в училище талоны на мыло, чай и стиральный порошок на рынке возле площади Мира, дежурили возле Гостиного Двора, чтобы первыми ворваться внутрь, купить какой-нибудь дефицит (а дефицитом было почти всё – электроприборы, шапки, обувь, носки, пластинки модных групп), а потом перепродавали тут же или на площади Мира… Кофе давал большой навар, сигареты импортные… Хотя, когда началась настоящая напряжёнка с сигаретами да и со всем остальным, Колосов был уже в армии и сам страдал от нехватки курева, отсутствия в чепке конфет, колбасы…

По вечерам, пропивая навар, молодые слушали рассказы гамщиков и фарцов со стажем о золотом прошлом. Особенно те любили вспоминать, как толкали иностранцам пластинку Пола Маккартни «Снова в СССР». Её выпустили в восемьдесят восьмом только в Советском Союзе, и иностранцы очень хотели её получить. Скупали десятками для себя, своих родных, знакомых, но не в магазинах, а с рук.

– По четвертаку с пласта снимали! – кричали те, кто год-полтора назад продавал эти пластинки иностранцам. – По четвертаку!

Но в этих радостно-тоскливых криках было больше не памяти об ушедших в прошлое барышах, а гордости, что в тот раз иностранцы бегали за нашим товаром, а не как мы обычно – за их жвачкой и джинсами.

Колосов и его приятели завистливо кивали, надеясь на свои звёздные часы.

Такой драйв испытывали тогда от этой своей деятельности, что про училище забыли совершенно. Приходили в общагу лишь ночевать… Четверо их было, приятелей-коммерков, соседей по комнате. Дрон – Андрюха – с Кубани, Вэл – Володька – из Воронежа, Макс – Максим – из Весьегонска и он, Джон – Женька Колосов.

Правда, в путяге недолго терпели их вольную жизнь. Вызвали раз, другой в учебную часть, посылали комсорга – симпатичную, сочную девушку, неизвестно куда вскоре девшуюся, – предупреждать, что их прогулы терпеть бесконечно не будут. Парни кивали виновато, а в душе отмахивались, тут же забывали об угрозах.

И однажды, заявившись в общежитие часов в десять, радостные, с набитыми деньгами карманами и с сумками с недораспроданным товаром, наткнулись на стену из преподавателей, коменданта, воспитателей, которых возглавлял военрук.

– Куда эт вы, граждане? – со зловещей улыбкой спросил он.

– В комнату.

– М! Интере-есно… – И тут же улыбка превратилась в гримасу ярости. – А вы её заслужили?! Комнату?!

Колосов решил, что сейчас их заставят собрать вещички и вышвырнут. На февральский холод. Но ошибся. Это, видимо, делать запрещалось. Зато долго песочили мозги: совали под нос бумаги, которые парни подписывали, поступая в училище, судя по которым они обязывались овладеть профессией и работать на предприятиях Ленинграда; стращали уголовной ответственностью за неисполнение обязательств; стращали и армией, немедленным призывом Володьки и Дрона, которым уже исполнилось восемнадцать…