Квартирная развеска

«Сосед мой передал мне слова друга своего, помешавшегося на постчернобыльском времетрясении и смешении времен: „Разве слово „ускоритель“ не наводит вас ни на какие мысли? И слыхали ли вы о теории, согласно которой жизнь на Земле зародилась в Африке из-за ядерных реакций природного котла месторождений урана?“ Уран; Сатурн; Хронос. Иди скажи часам: шли бы вы подальше».

«Моя барочка любила присловья и поговорки, украшала ими речь свою. Про меня, осердясь, говаривала: „Все люди как люди, а мой как черт на блюде“».

«Преступление и есть наказание. Преступил невидимую черту, очертившую человеческое сообщество. И не может вернуться обратно. Даже если хочет. Чувства другие. Ощущения другие. Вся химия переродилась. Так у Раскольникова».

«Я поднимался по лестнице, меня чуть не сшиб с ног скатывающийся вниз встречно молодой человек. За ним выскочил из двери прозаик Базунов, (которого почитали мы за гения) с криком: „Что ты наделал, негодяй?! Ты убил человека!“ Выяснилось, что молодой убегающий автор в своем произведении умертвил главного героя». И то был последний листок полупустой папки.

Он пропал!

— Вот, приехал раньше времени, а вывезу вас чуть позже, — сказал друг мой, внезапно возникший под окнами на джипе своем. — Сейчас же и обратно.

— Иди чай пить, отдохнешь и поедешь, — сказал дед Онисифор. — А Дениса сейчас не увози, увезешь всех сразу.

— Дня на три в школу и Денис, и Капля опоздают. Не страшно. Я готов и в Каплину школу идти извиняться.

— Сам извинюсь, — сказал я.

Уходя, услышал я, как за открытым окном избы Онисифоровых дед, брякая чашками, спросил:

— Ну, что нового в мире?

И едва успел я дойти до крыльца, как за мной пулей влетела в калитку Капля, крича:

— Деда! Деда! Он пропал!

— Кто?

— Начальник Всего!

И, захлебываясь, рассказала: Энверова обвинили в некогда совершенном убийстве или даже двух, его должны опять арестовать, он исчез, пропал, объявлен в розыск.

— Кого убил? — спросил я.

— Каких-то своих сообщников по бизнесу. Его ищут, но он бежал.

— Баба с возу, кобыле легче, — сказал я.

Друг уехал, а я взял свой допотопный велосипед, наврал, что еду подыскивать место для этюда, домчался до моста через реку, взобрался на холм и позвонил Филиалову.

— Он пропал! — повторил я возглас Капли, вместо того, чтобы поздороваться.

— Да, — отвечал Филиалов. — Федор, вы обещали задержаться до середины сентября, потом позвонить.

Я обещал?

— Детям надо в школу, — сказал я. — Мы приедем числа третьего.

Филиалов молчал.

— Скажите, — спросил я. — А где он теперь?

— В аду, — ответил Филиалов, и связь прервалась.

Особенно тихий был вечер, всё налито было тишиной. Дед Онисифор смотрел на небо, качал головой, вздыхал, я ждал, что он что-то мне скажет, но он молчал.

Перед сном мы перешептывались, чтобы не разбудить Каплю.

— Куда он, по-твоему, делся? Где он? — шептала Нина.

«В аду», — звучал у меня в ушах голос Филиалова.

— Мало ли, — отвечал я. — Прикупил остров в океане, выстроил на острове замок, скрывается в личном владении в водах нейтральных. Под чужим именем обитает в Аргентине или Мексике. Лег в потаенную клинику пластических операций, где ему сделают другое лицо.

— Помнишь, ты рассказывал мне, как встретил ночью в Свияжске под кустом сирени любимого писателя? Тогда ты не знал, кто он. Потом мы читали его книгу и смотрели многосерийный телефильм по этой книге, очень хороший. А я выучила фамилию актера, игравшего главную роль: Мегвинетухуцеси. Книга о человеке вне закона, абраге. И ведь автор тоже сидел...

— Абраг, благородный разбойник, он всем делает добро, ему платят злом. Конечно, помню. Что значит «тоже сидел»? Писатель этот сидел по-черному, в самых страшных местах ГУЛАГа, в Норильске, например. И он был — политический, всегда в интервью и статьях подчеркивал, был кружок юных горячих голов, настроенных против советской власти. Его-то отца, тихого семьянина, юриста, схватили ни за что, отец бежал, его поймали, садист-следователь убил его на допросе. Гибель отца он простить не мог. А Энверов сидел как уголовник, за воровство и подтасовки финансовые сумм немеряных, да еще в современной тюрьме. Кстати, в тридцатые годы заключенных политических ненавидели, травили, расстреливали, а уголовников, блатных, называли «социально близкие», их «перевоспитывали», в прессе сие называлось «перековка».

— И политический, выжив и из лагеря выйдя, такую книгу написал... А наш-то уголовник, небось, сидел и вычислял, как отомстить тем, кто его в тюрьму отправил.

— Само собой, вычислял. Считал великой несправедливостью, что столько денег лежит на заграничных его счетах, а он из-за проклятых тех-то и тех-то не может башли свои прекрасные краденые тратить, шиковать, плести интриги, добиваться власти, путешествовать, строить виллы на всех широтах и долготах. Зато планы мести строил, графом Монте-Кристо себя считал, ты не радуйся, змея, скоро выпустят меня. И будет вам всем от меня полный абзац. Как включу свой башлемет, замочу тебя, урод.

— Помнишь, как назывался доклад про романы Дюма на свияжских семинарах? «Занимательная уголовщина».