Квартирная развеска

Все изменилось осенним днем, прибежал отец, осмотревший только что предложенное очередное помещение неподалеку от канала Грибоедова на Д-вом переулке, и сказал:

— Переезжаем! Фатера как по заказу!

Намаялись при переезде и мы, и грузчики, и родня, и друзья-знакомые, таская вещи да старую мебель на пятый этаж по узкой крутой лестнице без лифта; зато дом был после капремонта, зато из кухонного оконца виден был купол Исаакия. Фатера оказалась четырехкомнатная с крохотулечной ванной, антресолью; мы торжествовали!

Шкафы уже устоялись на копытцах подкладных фанерок, абажуры со светильниками приняли в свои домишки обнаженные лампочки, занавески обрамили окна, предметы домашнего обихода, от книг до кастрюль, покинули тюки и коробки, а мы привыкли различать голоса дверного звонка и телефонного (фатера была, кроме всего прочего, — о, наслаждение! — телефонизирована, черный хвостатый с диском да трубкою гордо стоял на старой тумбочке в прихожей), когда брату взбрело заменить древний, доставшийся от прежних жильцов кухонный шкаф на пенал, купленный по случаю в известной всем ленинградцам мебельной комиссионке на Марата.

— А что с этим делать будем?

— Отнесем на помойку. Кому надо, тот себе его заберет.

Что было логично, мы сами принесли, помнится, с помойки этажерку с буфетом, отмыли их, отшкурили мелким наждачком, покрасили черной краской, покрыли лаком, и стояли оба предмета, украшенные вышитыми матушкой салфеточками, в глубокой красоте.

Вот тут мы, на нашу голову, предназначенный на вынос шкаф от стенки-то и отодвинули.

— Это для чего тут к стене фанера приколочена?

— Может, стену выравнивали, чтобы шкаф прислонить.

— Непорядок, давай фанеру отдерем, выровняем, как положено, зашпаклюем, подкрасим под цвет всей кухни, благо «слоновой кости» в хозяйстве две банки имеется.

Отодрали мы фанеру, и предстала пред нашими очами дверь.

— Может, фатера раньше больше была, а теперь ее на две разделили?

— Тогда бы стену заделали наглухо, — сказал брательник, заглядывая в замочную скважину. — Мать честная! Там еще одна комната! Звони дяде Ване, он любой замок открывает.

— Отмычкой, что ли?

— Гвоздиком.

— А надо ли ее открывать? — сказала матушка нерешительно.

Пришел с работы отец, приехал дядя Ваня, выпили «зубровки», советовались.

— Вам за нее придется дополнительно платить как за излишки площади как пить дать, — сказал дядя Ваня.

— Это если мы ее в жилконторе обнародуем, — уточнил отец.

— Так в жилконторе план этажа имеется, она там значиться должна, — предположил брательник.

— Разве можно такое от ЖЭКа скрыть?! — воскликнула матушка. — Это нарушение закона! Может, она вообще не наша.

— Какого закона? — спросил отец.

— Ну, я не знаю, — сказала матушка.

— Не знаешь, а говоришь.

Матушка обиделась и ушла с кухни.

Дядя Ваня за десять минут дверь согнутым гвоздем открыл.

— «Вот вам ваша потайная дверца, Папа Карло», сказал столяр Джузеппе», — сказал он, довольный.

Вошли мы и ахнули.

Большая кухня со встроенными полками и шкафчиками, со старинной чугунно-кафельной плитой, с массивным столом посередке встретила нас тишиной. Все было припылено: стол, табуретка, самовар на столе, медный чайник, жостовские подносы с гиперболическими цветами сгинувших садов.

— Может, за пивом сбегать, обмыть прибавление жилплощади? — спросил брат.

— Там, в глубине, несколько ступенечек вверх и еще одна дверочка, — заметил дядя Ваня, — ту открывать будем?

— Ни в коем случае! — воскликнула разрумянившаяся матушка.

Никто ей не возразил.

— Зачем же ту открывать? — сказал отец весело. — Жадность фрайера сгубила. И так хорошо. У нас каждая комнатушечка меньше этой кухни.

Пока отец, брат да дядя Ваня на прежней кухне пиво пили, мы с матушкой прибрались на новой кухне, являвшей нам щедро разные клады за дверцами шкафчиков да полок, то зеленого стекла граненые уксусницу с перечницей, то стопку тарелок, то музейную кофемолку.

— Мне кажется, — сказала матушка шепотом, — кто-то за той дверью ходит, Миша.

— Не слышу.

— Ты у нас малость глуховат.

— Мама, тебе разве эта комната не нравится?

— Мне, сынок, нравится, но я лишнего боюсь, а и не знаю, наша ли она, не отберут ли; не по себе мне.

Вот прожили мы неделю со своей полузапретной дареной комнатой, умыли ее, прибрали, нарадоваться не могли, в жилконтору не заявляли, затаились. Только матушка время от времени плакала, приговаривая, что всю жизнь, мол, мечтала о такой хоромине кухонной, даже во сне ее будто бы видела, однако тревога родительницу одолевала, словно она чужое присвоила, а за всю жизнь предыдущую даже булавочки чужой не взяла.

А понедельник (дурной был понедельник, тринадцатое число, полнолуние с лунным затмением в придачу, мезальянс по полной программе) сюрприз-то нам и преподнес.

С работы ехал я из местной командировки, быстренько с делами управившись, за полтора часа до конца рабочего дня. Матушка мне открыла прямо-таки не в себе, лицо горит, каплями Зеленина благоухает, глаза на мокром месте.

— Там, — дрожащим голосом произносит, — там, в той комнате... сил нет... ты только глянь...

И глянул я.