Кватроченто

Сквозь сон он услышал три удара в дверь и еще три — уже в неверной реальности полусна. Затем внизу раздался скрип, и по коридору кто-то прошагал в сторону его спальни, которая открывалась снаружи — стоило только поднять крючок. Мальчик хотел было встать и задвинуть щеколду, но не смог пошевелиться, словно тело ему не повиновалось. Он увидел, как поворачивается дверная ручка, и крепко зажмурился, боясь, что в прямоугольнике света покажется существо из иного мира. Дверь со скрежетом открылась, и на пороге возник кто-то смертельно запыхавшийся, чья тень доходила до самой кровати. Незнакомец был таким высоким, что ему пришлось, входя, пригнуть голову. Оказавшись в комнате, он сбросил плащ, скрывавший нижнюю часть лица, и горностаевую шапку, покрытую клочками мокрого снега. Только тогда мальчик узнал учителя, бледного, с невиданным прежде тревожным блеском в глазах.

Он не сказал ни слова. Мальчик подумал, что сердце сейчас остановится, когда художник направился к куску бархата с развешанными на нем клинками: несколько трофеев и полный оружейный набор — две скрещенные шпаги, четыре кинжала разной длины.

Самый длинный из кинжалов он привесил себе на пояс, затем взял несколько баночек с целебными травами и пересыпал их содержимое в фетровый кошелек, надетый на шею. Потом он наконец-то направился к мальчику, который наблюдал за ним, онемев, точно все это было сном, и велел быстро накинуть плащ и следовать за ним.

— Куда мы идем? — осмелился спросить Лука с нечаянной дрожью в голосе.

Они уже свернули с виа Гибеллина на какую-то козью тропу, пахнувшую свежим навозом.

— В ад.

IX

У красного фургона, припаркованного в конце улицы, боковая дверь была откинута вниз, и получился импровизированный магазинчик, словно на ярмарке. Двое парней в непромокаемых куртках и кроссовках стояли, облокотившись на дверцу-прилавок. С высоты своего жилища я видела, как квартал начинает оживленно бурлить: было четыре часа дня. Этажом ниже кошка забралась на перила террасы. Мягкое солнце настраивало на приятную лень; на паперти близлежащей церкви что-то искали и клевали голуби. На виа Пентолини уже открывались гончарные лавки, где по сей день можно было купить традиционные горшки с двумя ручками, давшие название улице. Из распахнутого окна моей комнаты открывалась обширная панорама: колокольни, купола, тополя за стенами старинных монастырей, как, например, обитель Святой Вердианы, которая тридцать четыре года провела в келье, и компанию ей составляли только две змеи. Сверху мне были видны дворики, крыши, террасы с развешанными мокрыми простынями; кошки на карнизах тоже смотрели на улицу и магазины. В 1478 году в этом городе можно было купить что угодно — от нескромных статуэток для украшения семейной спальни до коршуна или сокола, возвращавшегося по свистку, или тех ужасных уздечек, что надевались на мизинец рабыни и привязывали ее к хозяину на многолюдном рынке. А теперь по вечерам за церковью Санта-Мария-Новелла продавались, кроме того, всевозможные зонтики.

Доносившийся из динамиков хриплый голос Тома Уэйтса уже рассыпал первые звуки «Somewhere», а я размышляла о том, где же кроется подлинная тайна Флоренции. Сперва я подсчитывала дни, оставшиеся до отъезда, словно школьник, отмечающий в календаре, сколько ему еще учиться. Мне так хотелось провести остаток своего студенчества в Сантьяго: запах свежего хлеба, когда по утрам я возвращалась от Роя, кофе со сливками в «Дерби», весенний бульвар Санта-Сусана… Скоро в садах зацветут азалии — и вот оно, мое маленькое счастье. Но теперь мне нужны были только кислые запахи архивных документов, крупные прямоугольники дикого камня на фасадах, придававшие дворцам вид утесов, разноцветный мрамор церквей, секрет картины, слова художника. Мой город — по-настоящему мой — сместился на две тысячи километров к востоку и на пять веков назад. Гуманисты утверждали, что три четверти нашей жизни уже прожиты другими людьми, давно, на протяжении тысячелетий. Я задавалась вопросом: кем была бы я, если бы жила в 1478-м во Флоренции? Кого бы любила? Какая роль отводилась женщине в этом мужском мире? Я, конечно, думала о Симонетте Веспуччи — молодой, умной, красивой, несчастливой в браке, которая к тому же была талантливым поэтом — не хуже Джиневры де Бенчи — и автором бессмертных строк: «Chieggo merzede е sono alpestro tigre» — «Я, дикий тигр, прошу о милосердье».