Квазимодо

Нигде. Из этого следует, что к ценному этому состоянию люди относятся бережно и не любят нарушать его по всяким пустякам. А значит, клиента следует брать не нахрапом, а по возможности постепенно, неторопливо приучая его к факту существования на обочине, помимо деревьев, тротуара и мусорных баков с поднятым забралом и отвисшей нижней челюстью — чего-то еще, а именно — нищенствующих рыцарей без страха и упрека, а также без коня, щита и забрала, хотя и с челюстью… во всяком случае — пока что. Вот он, смотрите, медленно надвигается на вас в зеркале заднего обзора. Вот он остановился около того нахального красного «ситроена», которого вы обогнали пятью километрами раньше, наклонился, тряхнул стаканчиком — дудки… набычившись, молчит «ситроен», задраив окна, уйдя в глухую несознанку… а на шоссе-то как резво выдрючивался!

Что ж… молчит и ладно. Рыцарь пришпоривает рваные свои сандалии и неспешно гарцует к следующему окошку. Ба! Да оно уже приоткрыто, и стыдливая, морщинистая, сложенная горстью рука, похожая на курочку рябу, поспешно клюет протянутый стаканчик и тут же убегает назад, в кондиционированные глубины своего курятника. Рыцарь церемонно кланяется и тактично отводит взгляд, уважая стыдливость курочки-рябиного сердца. Ему не надо заглядывать в стаканчик, чтобы определить, какая именно монетка упала туда; он знает это заранее — по тому, как сложена горсть, по быстроте клевка, по объему и характеру чувства, выплеснувшегося наружу из уже закрывающегося окна. Он снова кланяется и идет дальше. Он уже в двух машинах от вас. Вы переводите взгляд на светофор… может, не успеет? Напрасные надежды — у них ведь все схвачено, у этих друзей-приятелей, у рыцаря со светофором. Конечно, успеет, всенепременнейше успеет.

Ну тогда… тогда уже приходится решать, что делать.

— Где-то у меня тут завалялся шекель… нет, черт возьми — одна медь, да и той мало, неудобно.

— Но почему ж неудобно? Все лучше, чем вообще ничего.

— Да… это ты так думаешь, а ханыга что скажет?.. еще и кинет тебе назад твои двадцать агорот, с презрением кинет — мол, лучше ничего не давать, чем такую мелочь… зачем рисковать попусту?

— Кошелек?

— в портфеле, а тот — на заднем сиденье; пока полезешь, пока откроешь, достанешь… — это даже говорить долго, а уж делать и подавно.

— Ну этот-то подождет, не беда — чай, не за бесплатно ждет… но ведь к тому времени и сука-светофор переключится, будешь стоять, как идиот, весь в гудках и плевках…

— Нет… что ж тогда? А где он, кстати?

Да вот он, здесь, уже совсем рядом, трясет своей росинантной нечесаной гривой, тянется стаканчиком к твоему окну. А светофор-то, подлец, так и не переключился. Сидишь, набычившись, как тот «ситроен»… да сколько же времени он тут стоять собирается, это ж целая вечность, прости Господи! Прости, Господи, и помилуй рабов Твоих, и не покинь их под небом Твоим, и на дорогах Твоих, и на обочинах дорог Твоих, амен. Ну вот. Наконец-то отошел, ковыляет дальше; на грязной коричневой футболке сзади — выцветшая надпись про пиво… а и вправду, не напиться ли ближе к вечеру? О! Светофор переключился, вот чудеса-то! Поехали!

«Вернулся? — спросил Осел, присаживаясь рядом и пожимая Василию руку. — Когда банкет? Сегодня?»

— «Да погоди ты с банкетом. Успеется.»

Василий помолчал, не зная с чего начать. В повадке Осла он чувствовал какую-то незнакомую недоброжелательность, и это сбивало его. Подождав минуту-другую, саксофонист хлопнул себя по коленям и потянулся вставать.

— «Ладно. Помолчали и хватит. У меня, видишь, час пик. Самая работа.»

«Погоди, — остановил его Василий. — Я ведь тебя искал, спросить хотел. Ты, случаем, Мишку не видел?»

Осел длинно присвистнул:

«Ну ты даешь, чувак! Ты что, ничего не слышал? Мишку нынче только в телевизоре и увидишь. Он у нас теперь птица высокого полета, местная знаменитость. Мы с Веней каждый день на него смотреть ходим. К Хези в лавку. Как в театр. Культурно развлекаемся, можно сказать.»

«Да знаю я, знаю, — вздохнул Василий. — Вчера и узнал. Случайно, в ресторане по ящику передавали.»

«Ну да. В ресторане, — насмешливо повторил Осел. — Красиво жить не запретишь. Наше вам с кисточкой…»

«Слушай, Осел, — сказал Василий, теряя терпение. — Что это ты на меня смотришь, как вор на су?ку? Только что нос не зажимаешь… Я что — перед тобой провинился чем или как?»

— «Да как же мне на тебя смотреть, когда ты сука и есть. Самая натуральная. Я даже удивляюсь, как это Квазимодо на тебя не наскакивает. Эй, Квазимодо! Ты бы, пес, принюхался к нему, что ли…»

«Ты лучше бы сам к себе принюхался, — в тон ему ответил Василий. — Ты что вчера пил? Несешь ахинею…»

«Ахинею? — переспросил Осел. — Ну-ну. Ты вот тут расселся, как жлоб кабацкий, а из Мишки, может быть, в это самое время жилы тянут в какой-нибудь норе. Глаза б мои на тебя не смотрели… Вернулся он, понимаешь ли! А где ты раньше был? Ты что, не видел, что его одного тут бросать нельзя? Ага, молчишь… Ну вот скажи, скажи: он просил тебя остаться или нет? Ну?»

— «Просил…»