Кысь

Сожжена моя степь, трава свалена,
Ни огня, ни звезды, ни пути,
И кого целовал – не моя вина,
Ты, кому обещался, – прости…

Над желтой, жженой поляной черной гуглей стояло и курилось то, что раньше было пушкиным. Дубельт – дерево крепкое, столярное дело понимаем. Бенедикт доволок себя до останков поэта и заглянул снизу в обугленные, размытые жаром былые черты. Бакенбарды и личико спеклись в одну лепеху. На вздутии локтя лежала кучка белого пепла с перебегавшими огоньками, а все шесть пальчиков отвалились.

У подножия скорчился обугленный трупик. Бенедикт посмотрел, тронул ногой, – Терентий. Точно, он, зубы его.

Пахло гарью. Жизнь была кончена. За спиной у идола сплюнули и пошевелились.

– Подай руку, слезу. Тут высоко, – прохрипел Никита Иваныч.

Черный как пушкин, – только белки глаз красные от дыма, – без волос и бороды, кряхтя и еще дымясь, Никита Иваныч оперся о бесчувственную Бенедиктову руку и слез с разваливающихся, прогоревших подпорок. Сплюнул угли.

– Кончена жизнь, Никита Иваныч, – сказал Бенедикт не своим голосом. Слова отдавались в голове, как в пустом каменном ведре, как в колодце.

– Кончена, – начнем другую, – ворчливо отозвался старик. – Оторви хоть рубахи клок, срам прикрыть. Не видишь, – я голый. Что за молодежь пошла.

На пепелище, вцепившись обеими руками в кудлатые волосы, бродил Лев Львович, из диссидентов, разыскивая что-то в траве, которой не было.

– Левушка! Подите сюда. Так на чем мы остановились? – Никита Иваныч обматывал себе чресла Бенедиктовой жилеткой. – Прищепку бы бельевую… До чего народ ленивый… Прищепок не заведут…

– Английскую булавку! – с укором подбежал Лев Львович. – Я всегда говорил: английскую булавку! Прекрасное, цивилизованное изобретение.

– Англии нет, голубчик. Сами должны. Нашу, липовую, деревянную.

– А вот это душок! – закричал Лев Львович – Это попахивает газетой «Завтра»! Душок! Не в первый раз замечаю! Попахивает!

– Слушайте, Левушка, бросьте все это, а давайте отрешимся, давайте воспарим?

– Давайте!

Прежние согнули коленки, взялись за руки и стали подниматься в воздух. Оба смеялись, – Лев Львович немного повизгивал, как будто боялся купаться в холодном, а Никита Иваныч посмеивался басом: хо-хо-хо. Никита Иваныч обтряхивал с ног золу, – ступня об ступню, быстро-быстро, – и немножко запорошил Бенедикту глаза.

– Э-э-э, вы чего?! – крикнул Бенедикт, утираясь.

– А ничего! – отвечали сверху.

– Вы чего не сгорели-то?

– А неохота! Не-о-хо-та-а!..

– Так вы не умерли, что ли? А?.. Или умерли?..

– А понимай как знаешь!..

О миг безрадостный, безбольный!
Взлетает дух, и нищ, и светел,
И гонит ветер своевольный
Вослед ему остывший пепел.

Москва – Принстон – Оксфорд – остров Тайри – Афины – Панормо – Федор-Кузьмичск – Москва

1986–2000