Кыш и я в Крыму

– Ну и не говорите. Сам всё сделаю. И сыщик настоящий мне поможет. Вы ещё пожалеете.

Так я сказал и пошёл к папе.

Ещё издали, подходя к павильону, на котором было написано: «Силовые процедуры», я услышал какой-то скрежет и скрип, как будто кто-то выдирал из доски ржавые гвозди. У двери на стуле дремала сестра. Я прошёл мимо неё и увидел папу. Весь мокрый от пота, он в одних трусиках находился внутри алюминиевой кабины. Руками папа изо всей силы дёргал рычаги, а ногами нажимал на педали. При этом кабина наклонялась вместе с папой то взад, то вперёд. А перед глазами у него были приборы. На них мигали лампочки и шевелились стрелки. Всего таких машин в помещении было пять, и в каждой был мужчина. Все они, вроде папы, обливались по́том, кряхтели от натуги, пыхтели, наблюдали за приборами и тоскливо поглядывали на песочные часы, стоявшие так далеко, что до них нельзя было дотянуться. На кабинах висели таблички с фамилиями. «Сероглазов», «Левин», «Осипов», «Рыбаков» – прочитал я.

Увидев меня, папа обрадовался, притормозил и закивал головой. Я подошёл поближе. Он зашептал:

– Быстро переверни все часы! Ну что ты раскрыл рот?

– Зачем? – спросил я.

Папа уронил голову на грудь и безжизненно повис на рычагах, потом тихо повторил:

– Быстро переверни все часы!

Прислушавшись к нашему разговору, Левин, Осипов и Рыбаков тоже перестали кататься на машинах времени и умоляюще зашептали:

– Переверни!

– Ну что ты стоишь?

– У тебя есть сердце?

– Нет! У него в груди – кактус!

Мне не хотелось прерывать процедуру. Ведь её назначили папе для того, чтобы он избавился от мускульного голодания. Но всё-таки я перевернул все часы, в которых только начали пересыпаться вниз очередные десять минут, и папа первым весело закричал:

– Тётя Глаша! Приехали!.. Спрячься! – велел он мне.

Я зашёл за перегородку и стал оттуда наблюдать. Сестра тётя Глаша проверила часы и приборы и подозрительно сказала:

– Чтой-то вы сегодня быстро проехали?

– Мы помолодели на полчаса, – сказал папа, и я понял, почему эти кабины называют машинами времени.

Тётя Глаша стала открывать ключом дверцы, а я незаметно выбежал на пляж.

Папу после процедуры пошатывало.

– Ломит каждую косточку… Каждая жилка саднит… Вот как приходится расплачиваться за умственный труд! – сказал он и попросил завтра тоже незаметно прийти сюда в это же время и сократить его мучения на десять минут.

– Но это же значит, что я буду тебе вредить! – сказал я и отказался.

Но папа, пристально глядя мне в глаза, спросил:

– Ты помнишь, как ровно год тому назад я спас тебя от ложки касторки и выплеснул её в окно?

– Помню, – сказал я.

– Я надеюсь, что у тебя хватит благородства быть мне благодарным за это! Я иду в душ, потом на динамометр, потом на прыгалку. Передай привет маме и Кышу! Но маме о машине – ни слова! Ясно?

18

Я стоял и раздумывал: сократить мне завтра на десять минут папины мучения или не сократить, а также сказать ли про всё это маме.

– Молодой человек! Что вы делаете на лечебном пляже? – вдруг спросил меня Корней Викентич. – Отвечайте быстро и, по возможности, правдиво!

– Думаю: почему вы так мучаете моего папу? – ответил я.

Корней Викентич поднял брови и хотел меня отчитать, но вдруг закричал:

– Ёшкин! Ёшкин! Как вы смеете дестерилизовать пляж?

Он побежал по камешкам к берегу, и я увидел Федю, только что вышедшего из воды. Он стоял в обнимку с моим знакомым беспризорным псом шоколадной масти. Пёс, положив передние лапы на Федины плечи, вилял хвостом.

– Пожалуйста, немедленно уведите собаку с пляжа! – распорядился Корней Викентич.

– Доктор, это моя собака! – сказал Федя.

– Неправда! Я эту собаку знаю три года. Это бездом-ная собака.

– Доктор! Собака эта правда моя. Была ничья, а теперь моя. Я её с собой на Север возьму. Моё слово – алмаз! Верь мне, пёс, обиженный людьми, я тебя возьму с собой! И звать тебя буду Нордом! – объявил Федя.

Пёс норовил лизнуть его в нос. А Корней Викентич, переменив тон, очень ласково сказал:

– Дорогой Ёшкин! Жму вашу руку! Ваше намерение благородно! Собака прекрасна! Она вам будет служить верой и правдой. Но если, голубчик, ещё раз я увижу её на пляже… вы получите строгий выговор с занесением в историю болезни. Вам ясно, милый вы мой?

Федя размяк от ласкового обращения и ответил:

– Ясно. Норд! Пошли с пляжа!

Я заметил, что, услышав своё новое имя, пёс вздрогнул и внимательно посмотрел на Федю.

– Дожила собачка до своего лучшего часа! – сказал кто-то им вслед.

19

После пляжа по дороге на почту мама сказала:

– Я совсем забыла показать тебе лавр. Посмотри! – Она сорвала с куста тёмно-зелёный, словно только что выкрашенный масляной краской листок. – Разотри и понюхай.

Я растёр в пальцах жёсткий лавровый листок, понюхал и спросил:

– Неужели это те самые пахучие листья, которые ты кладёшь в борщ?

– Конечно! – засмеялась мама.

– Вот оно что! – удивился я. – Из них венки делают для чемпионов! Ты подумай!