Кыштымцы

— Прощевай, значит, — наконец проговорил он. — Взяли бы меня с собой, Борис Евгеньевич?

— Неволить не могу, дорогой Алексей Савельич. Положи себе руку на сердце и решай, как оно тебе подскажет.

— Тяжко, — вздохнул Ичев.

— А мое тебе слово уже сказано: и с кыштымцами в трудную годину кто-то должен остаться. Надо, чтобы в критический час рядом был твердый большевик. Опасно, не спорю. Нам даже легче будет — все же будем артелью и жить станем в открытую. А тебе придется таиться. Ишь как напугал, а? — улыбнулся Борис Евгеньевич.

— Да чо там — пуганый я, бояться разучился. Не суди меня, старика, строго, шибко хочется уйти с артелью.

— Неволить не могу…

— А, да чо попусту воду толочь. Останусь, знамо дело. Кому-то и вправду остаться надобно, а то скажут — бросили. Тебе нельзя — с потрохами съедят. Баланцу тожу. Буду я. Лихом не поминайте, коли что. За наше дело готов принять любые муки.

— Ну не так грустно, Савельич! Мы еще с тобой здесь такие дела завернем — небу станет жарко.

— Погодь, я что-то вспомнил, — Ичев полез во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда газету «Уральская жизнь». — Дырявая память-то стала, Якуня-Ваня. На-ко, с восьмого года берег.

— А что в ней?

— Это когда тебя царь судил, так в ней о том и сказано.

— Что ты говоришь! — воскликнул Борис Евгеньевич. — Вот это сюрприз! Давай, сохраню, а то у меня такой нету.

На крыльце ревкома появился Рожков, командир охраны ревкома, и громко спросил, не видел ли кто Швейкина.

Борис Евгеньевич отозвался, и все засобирались в дальнюю неведомую дорогу. Построились в колонну по четыре. Кузьма пристроился в самом хвосте. Рожков подал команду, и десятки ног затопали по притихшей кыштымской земле — снова она расставалась с лучшими своими сыновьями.

Алексей Савельевич остался возле ревкома, смотрел вслед ушедшим товарищам. Смахнул слезу и медленно побрел домой.

…Утро. Тревога легла на косогористые улицы, на крыши домов. Не гудели заводские гудки, как они гудели обычно, созывая рабочий народ под цеховые крыши. Не выгоняли бабы коров в стадо на рассвете и не хлопал требовательно пастуший кнут. Даже собаки не лаяли, словно бы чувствуя беду, навалившуюся невесть откуда. И ни души на улицах. Разве где опасливо скрипнет калитка, кто-нибудь высунет из-за нее голову — поглядит сначала в одну сторону, потом в другую. Пустынно. И снова спрячется за тесовыми воротами.

А когда высохла роса, а солнышко, как ни в чем не бывало, отправилось в свой дневной путь, на тихие улицы со стороны Татыша вступила разведка белочехов.

Пора принимать решения

Многих раненых удалось отправить в Екатеринбург, вместе с ними и Глазкова. Живодерова Ульяна привезла к себе домой. Лукерья засуетилась, начала расстилать постель, приговаривая:

— Да кто же его так, сердешного?

Но Ульяна упрямо покачала головой — нет, в избе не годится. Первая же соседка заглянет ненароком, и вся улица будет знать, что у Гавриловых лежит раненый Степан Живодеров, дружинник.

— Давай-ка, маманя, в баню его.

— Очумела, девка, — в баню!

Лишь теперь дошло до Лукерьи — власть переменилась. Иначе, зачем же им прятать Живодерова? Отвезти бы домой и дело с концом. Заголосила Лукерья, за волосы схватилась — не похвалит же новая власть за красногвардейца. Ульяна брови насупила, голос подняла на мать — откуда и прыть взялась. Лукерью сильнее всего это и потрясло. Гляди-ко, дочь-то у нее какая стала! А Лукерья по-прежнему считала ее тихоней. И поняла в этот миг Лукерья, что кончилась ее власть над дочерью и даже обрадовалась — устала она, хотелось опереться на чье-нибудь плечо, близкое и сильное.

Устроили Степана в бане, а ему все хуже и хуже. В себя не приходит. Мечется в бреду, кричит и матом ругается. Ульяна весь день просидела возле него, стирала у него с лица пот, смачивала высохшие губы мокрой тряпочкой.

Еле дождалась вечера и задворками пробралась к Ичевым. Алексей Савельевич был дома. Сумерничал в одиночестве на крыльце и курил самосад. Усадил Ульяну рядышком, а ей не сиделось, жгла без передыху тревога за Живодерова — а вдруг умрет?

— По делу или так? — спросил Ичев, косясь на девушку.

— По делу, дядя Алеша. Можно, в избу?

— Говори здесь, Якуня-Ваня, никого же нет.

И девушка на одном дыхании рассказала про Степана. Ичев нахмурился, затоптал цигарку.

— Сурьезная штука… — проговорил ом задумчиво и вроде бы впал в забытье.

— Вот что, девка, из вашей бани его надобно убрать, нельзя ему там оставаться. Тебя проверять зачнут, со Швейкиным же якшалась. Ужо спрятаться и тебе на время не мешает.

— Да куда же я? — растерялась Ульяна.

— Это потом. А теперь так. Беги к доктору, да поостерегись. Я тут с соседкой покалякаю, с Авдотьей. У нее Степану будет спокойнее.

— Доктор-то придет?

— Должон. Дуй — не стой!

В Кыштыме, собственно, еще не было никакой власти. Чехословаки и казаки крутились больше на станции. Но страшны-то не столько они, а свои иуды. Подглядят и донесут.