L

«Расставание, расставаться, сверхъестественнейшая дичь», — размазать цветаевское по перилам рукой, втоптать в каменные ступеньки, подопнуть камушек на мостовой, слизнуть с ложки вместе с фантастической шапкой пены, возвышающейся над кофе… «Мой милый, что тебе я сделала?» Ох, у «милого» столько ответов было бы…

Совершенно никуда не хочется идти, ни к мраморным статуям, ни к живописи Позднего Возрождения…

Допустим, это — город лабиринт, я буду держаться правой стороны, просто идти и идти… «Как в расщелину ледяную в грудь, что так о тебя расшиблась».

Не вернусь никогда!

Жизнь, тем временем, болталась под ногами у поэзии, путалась, незамеченная, пока не рассыпалась в мелкое крошево на улочке с непрочитанным названием.

10

Клуб в третьем часу ночи был похож на сцену из «Матрицы», когда танцующие жители Зеона пульсировали единой массой, расслабленной, разноликой, кажущейся объединенной общей идеей удовольствия. Роль Морфиуса выполнял диджей-араб, молодой полубог, управляющий парой сотен людей одним движением руки. Я пришла в клуб с малознакомой компанией, разозлившись на себя за то, что которую неделю никуда не выхожу.

Такое ощущение, что внутренний выбор между «да» и «нет» относительно очень важных личных вещей я теперь совершала ежеминутно. И с каждым «нет», с каждым отдельным от Женьки действием, походом на любое мероприятие, мягким закрыванием телефона-книжки вместо ответа на ее звонок, я все больше теряла, все больше оставалась одна, и только возрастное приобретенное — мудрость — говорила мне, что, когда отрываешься от того, что стало родным — больно, что эта боль — мост, в данном случае — из одной жизни в другую, свою собственную.

Что эта самая своя жизнь приходит не сразу. Что и потерянность, и ощущение тотального одиночества — это тоже частично мост в свою жизнь, частично — обреченность навсегда. Мне никогда не будет интересно в клубах. Особенно в лесбийских. Мне никогда, наверное, не будет комфортно в больших незнакомых компаниях. И от понимания этого становилось очень грустно. Потому что для меня в таких развлечениях не было ни настоящего смысла, ни искреннего интереса. Когда все говорят наперебой, повышая голос, задевая руками плотно стоящие на столиках полупустые бокалы, когда музыка грохочет, заглушая и без того плохоразбираемые голоса, когда нет ни единой нити в общем разговоре, которая была бы близка, которая поднимала бы вопросы, интересующие меня по-настоящему.

И, когда эти вопросы не поднимаются в паре — это одно «хреново», а когда они не поднимаются везде — это «хреново» совсем иного свойства, второе — без претензий, оно разочаровывающе-освобождающее, а первое — разочаровывающе-порабощающее, с желанием изменить, доказать, донести то, что нельзя донести и изменить.

И это тоже временно, — убеждала я себя, стараясь сдержать зевок в третьем часу ночи, — и это тоже просто надо пережить. Я, как ребенок, которого перевели в новую школу в другом городе. И я понимаю, что через месяц-другой я буду знать все об одноклассниках и учителях. А пока нужно вникать пошагово… «-Тебя как зовут? — А тебя?» Дать списать или нет. Огрызнуться на замечание, или промолчать? Толкнуть слабого, чтобы хохочущий над ним сильный заметил, или защитить? Через месяц уже будет ясно, кто в поле воин, но пока все на ощупь, все как есть, а значит — более честно.

Как только ты собираешь все карты в колоду, заканчивая очередную игру, жизнь выхватывает из твоих рук эту тонкую пачку и начинает тасовать по своему усмотрению, ловко перемешивая, подкидывая веером, раскладывая пасьянсы на игровом столе, показывая замысловатые фокусы с отгадыванием «задуманной карты». И можно наблюдать за этим, вальяжно вытянув побаливающие легкой, не изнуряющей болью ноги, откинувшись назад в тяжелом кресле с деревянными подлокотниками, можно все-таки попытаться вспомнить о том, который час, в этом полутемном зале без времени, зафиксированном стрелками, с тяжелыми шторами на окнах, создающих иллюзию вечной ночи, вечной отдельной реальности, а можно выкурить тонкую сигарету, выпить малюсенькую чашку эспрессо, прикинуть кое-что и выдохнуть: «Сдавай!»

* * *

Я сидела в клубе и думала о том, что хочется в абстрактное «домой», в родное, в свое. Как будто едешь ты по гладенькой, идеально заасфальтированной дорожке на мотоцикле, модном таком, с металлическими набалдашниками, едешь… Вдруг видишь — продают лисапед, новенький, спортивный, за треть цены, потому что наверняка какому-то запойному бедолаге срочно нужны деньги. Ну, покупаешь лисапед, ну никак невозможно было проехать мимо такого чуда, а с ним неудобно, к мотику не привяжешь… Ты оставляешь его, глубоко вздохнув, на маленькой автостояночке, с нижайшей просьбой к пожилому сторожу «последить за ним, пока я тут… ммммм… коротенько, минут на сорок»…