Л. И. Брежнев: Материалы к биографии

В конце концов Брежнев поручил нам троим спешно подготовить новый вариант речи. Не скажу, что он получился глубоким по мысли, богатым новыми идеями. По имя Сталина там упоминалось (большего я здесь сделать просто не мог) только один раз — в перечне организаторов революционной борьбы в Грузии. Зато наряду с этим упоминался и XX съезд. По тем временам, особенно с учетом того, что в Грузии тогда были очень сильны настроения в пользу реабилитации Сталина, это было подтверждением прежнего курса в отношении всей проблемы Сталина и сталинизма.

Тогда — в 1965–1967 годах — мне казалось, что при всей противоречивости, неопределенности обстановки шансы на выправление политического курса возрастают. Увы, в 1968 году свершился поворот вправо, во всяком случае, во внутренних делах. Не в смысле той формальной реабилитации Сталина и осуждения решений XX съезда, словом, всего, чего поначалу, сразу после октябрьского Пленума, добивались сталинисты. Произошло другое. Ужесточилась политика, стали «закручивать гайки» в идеологии, культуре и общественных науках, заметно ухудшалась психологическая и политическая атмосфера в стране.

Рубежом поворота, если не одной из его важных причин, стали события в Чехословакии. Уже с января 1968 года руководство начало нервничать (это я знаю больше по свидетельствам товарищей: сам с декабря 1967 года ушел из аппарата ЦК, занялся созданием Института США и до осени следующего года контактов с Брежневым не имел).

Враждебность вызывал сам курс реформ, на который вступила Чехословакия. Это недоброжелательство наверняка было замечено в Праге. И, по-моему, изрядно радикализировало изначально умеренно-реформаторское руководство партии и страны, толкало его к тем, кого потом называли ревизионистами и контрреволюционерами. А это, в свою очередь, вызывало нарастающую подозрительность и недоверие в СССР и других странах Варшавского Договора. Так, по спирали, мне кажется, и раскручивались события вплоть до драматической развязки.

Как принималось роковое решение о вводе войск, я не знаю. По свидетельству людей, которым верю, Брежнев очень долго его оттягивал, колебался, не хотел прибегать к применению силы, просто боялся последствий. Наверное, к более решительным действиям его побуждали некоторые другие представители руководства. Особую ретивость, как я слышал, проявлял Шелест, а также Устинов (Суслов, рассказывают, держался осторожнее, возможно, в связи с тем, что на осень было намечено международное Совещание коммунистических и рабочих партий). Но в конце концов за ввод войск выступили все. Ни один человек не возразил. Это я знаю точно. Так же как и то, что к вооруженному вмешательству подталкивали некоторые зарубежные лидеры, в частности В. Гомулка и В. Ульбрихт, тоже, наверное, боясь, что реформы в Чехословакии окажутся «заразительными».

Несомненно, большую роль в принятии рокового решения сыграли укоренившиеся идеологические стереотипы, согласно которым любой отход от твоих собственных представлений о том, что подобает социализму, а что нет, равнозначен предательству, преступлению. Думаю, Брежнев в полной мере разделял эти стереотипы, дал себя убедить, что предаст дело социализма, если не вмешается в ход событий. Заслуживающий полного доверия товарищ вспоминал, как в июле 1968 года, соглашаясь с тем, что надо продолжать поиск политического решения, использовать любой предлог, чтобы уклониться от применения военной силы или хотя бы отложить его, Брежнев сказал: если в Чехословакии победят «ревизионистские» тенденции, он будет вынужден уйти в отставку с поста Генерального секретаря ЦК КПСС — «ведь получится, что я потерял Чехословакию».

Словом, с одной стороны, события в Чехословакии очень негативно повлияли на политическое развитие нашей страны, а с другой — нетерпимость в значительной мере объяснялась тем, что происходило у нас дома, консервативным сдвигом после октябрьского Пленума ЦК.

С середины 70-х годов, видимо, полностью исчерпал себя тот потенциал движения вперед, который наше общество обрело в результате XX съезда КПСС. Я имею в виду не только возможности пришедшего к власти в 1964 году руководства, они, наверное, иссякли раньше, но и политические и экономические структуры, тем более что в сфере политики даже не искали путей к обновлению унаследованных от прошлого механизмов. А в экономике реформа прожила очень недолго и вскоре сменилась самым сильным за послесталинскую историю разгулом привычных административно-командных, бюрократических методов хозяйствования. Нежизнеспособный административно-командный организм, рожденный сталинской деспотией, медленно, на глазах угасал, хотя не утихали громовые рапорты об успехах и овации официального ликования.