«Руководителю нужен авторитет, помогайте», — говорил он в узком кругу. Но под помощью подразумевалось нечто особенное. Например, Подгорный рассказывал мне, что Леонид Ильич просил его, чтобы тот в нужных местах речи Генсека на собраниях общественности столицы вставал и поднимал таким образом зал, чтобы аплодировал в нужных местах. И добавлял: «Может, это и нехорошо, но это нужно, приходится это делать». Вероятно, из тех же побуждений, нежелания делить с кем-то авторитет он на заседании Президиума ЦК перед XXIII съездом партии предложил: «Я выступаю с докладом, вы все его читали, это наш общий отчет перед партией. Поэтому не надо вам выступать. Вот товарищ Косыгин может выступить о пятилетке, остальным не надо».
Мы нехотя согласились. А когда подошел XXIV съезд, эта «просьба» уже действовала как закон.
— При том что Леонид Ильич действительно ни в коей мере не обладал качествами выдающегося деятеля, он был хорошим выучеником той самой системы, о которой мы говорили. И, пользуясь ее методами, сумел перевести Политбюро во второй эшелон, лишить его права решающего голоса. Вроде бы безобидно — не надо членам Политбюро и секретарям выступать на пленумах и съездах, потому что у нас общая линия. А по сути, мы оказались безголосыми.
Следующий этап — была ограничена возможность передвижений. Случилось это так. Первое время мы ездили по стране, например, я с 1965 по 1970 год посетил 29 областей Российской Федерации, где до того не был. Тем более что я в исполнительном органе, заместитель Председателя Совмина. И вот как-то поехал в Свердловск, потом в Кемеровскую область. А там на меня очень серьезно насели шахтеры. Я неделю у них пробыл, разобрался с делами. Приезжаю, вызывает Леонид Ильич: «Как это ты в Кемерове был и мне ничего не сказал? (Я-то предполагал, что приеду и расскажу, какое там положение.) Знаешь, так нельзя, надо все-таки спрашивать, когда ты уезжаешь». И когда собралось Политбюро, предложил: «Товарищи, нам надо порядок навести. Надо, чтобы Бюро знало, кто куда едет. Чтоб было решение Бюро. И предупреждать, что он там будет делать». Стали было возражать: «Зачем так регламентировать? Ведь мы же члены руководства страны и партии». Но уже не в первый раз прошло его предложение, хотя некоторые члены Политбюро и возражали.
Дело в том, что Брежнев опирался на Секретариат, а не на Политбюро. Традиционно Секретариат занимался организацией и проверкой выполнения решений, расстановкой руководящих кадров. А теперь все предрешалось группой секретарей. Там были Суслов, Кириленко, Кулаков, Устинов… и другие. Секретариат рассматривал проблемы до Политбюро. И нередко было так: приходим на заседание, а Брежнев говорит: «Мы здесь уже посоветовались и думаем, что надо так-то и так-то». И тут же голоса секретарей: «Да, именно так, Леонид Ильич». Членам Политбюро оставалось лишь соглашаться. Сначала Подгорный во всем поддерживал Брежнева (к середине 70-х годов он по многим вопросам стал с ним спорить). Воронов, Шелепин, Косыгин, Полянский, я — на отшибе.
— Как получилось? Когда освободили Хрущева от должности, не видели замены. Встал вопрос — кто? Вторым секретарем был Брежнев. Доступный, вальяжный, с людьми умел пообщаться, не взрывался никогда. И биография. Всю войну прошел, до войны был секретарем обкома партии. Казалось, подходящий человек. Но главное выявилось потом — что он был очень некомпетентным руководителем. Наверное, чувствуя это, ревновал Косыгина.