Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Узнал от Льва Николаевича, что у H. Н. Гусева в ссылке был обыск. Нашли статьи Толстого, грозит привлечение к ответственности и новая кара ^[107]. Молочников прислал новое письмо из тюрьмы: «унывает», как передавал Лев Николаевич, из-за семьи, конечно. Мешков и Стаховичи уехали. Горбунов прислал корректуры первых пяти книжек мыслей, причем сам обещает приехать послезавтра вместе с Арвидом Ернефельтом, финским писателем. Ернефельт, вместе с сыном и дочерью, жить будет не в Ясной Поляне, а у нас в Телятинках. Мы ждем его уже со вчерашнего дня.

Льву Николаевичу сегодня нездоровится: он простужен и говорит сильно в нос и басом.

Я передал ему двадцать седьмую и двадцать первую книжки мыслей: «Освобождение от лжеучений — в свободе мыслей» и «Истинная жизнь — в настоящем», а также большое написанное по его поручению, письмо, в котором говорилось, между прочим, о науке и искусстве. Письмо Лев Николаевич одобрил ^[108].

— Я как раз вчера думал и записал в дневнике о науке ^[109]

, — сказал Лев Николаевич. — Записал так. Предположим, что на землю придет существо, человек с Марса, ничего не знающий о жизни на земле. И вот ему говорят, что одна сотая людей устроили себе религию, искусство и науку, а остальные девяносто девять сотых не имеют ничего этого… Так я думаю, ему уже из этого было бы ясно, что жизнь на земле нехороша и что эти религия, искусство и наука не могут быть хорошими, истинными.

Смеясь, Лев Николаевич показал мне последний номер «Новой Руси» ^[110], где из десяти мыслей «На каждый день» была напечатана только одна, а остальные выпущены цензурой и заменены точками, причем оставлены лишь номера мыслей и имена писателей.

Я иногда записывал в дневнике, что Лев Николаевич цитирует стихи или говорит о них, притом всегда о Пушкине и Тютчеве да еще Фете. Привожу по этому поводу очень интересную выписку из одного сегодняшнего письма Льва Николаевича (к Озеровой):

«Я не люблю стихов вообще. Трогают меня, думаю, преимуществённо как воспоминания молодых впечатлений, некоторые, и то только самые совершенные стихотворения Пушкина и Тютчева» ^[111].

21 марта.

В Телятинки приехали Ернефельты — отец, сын и дочь. Вместе с ними и Димой Чертковым отправился в Ясную. Лев Николаевич болен, ходит в халате и говорит довольно хриплым голосом. Все-таки он вышел к Ернефельтам. Потом снова ушел к себе.

Я передал Льву Николаевичу мое письмо к революционеру, который «не хочет слышать». Оказалось, однако, что Лев Николаевич получил от него новое письмо ^[112], на которое уже написал, хотя не отослал еще, ответ. Я было предложил не посылать моего письма, но Лев Николаевич не согласился с этим.

— У них, вероятно, есть ведь какой-нибудь кружок, где они делятся мыслями, — сказал он. — Если не повлияет на него, то может повлиять на других. Да и вообще о последствиях не нужно думать. Мы делаем это для своего удовольствия, и ему это ничего не значит, он вот даже и книг моих не хочет читать, а все- таки — кто знает? — может быть, и переменится. Если делать это от всей души, как я, да и как вы, я уверен, делаете, то это, наверное, окажется нужным, если не сейчас, то когда-нибудь. Вот я читал сегодня о половой анкете среди студентов. И оказывается, что процент девственников теперь увеличился: раньше их было двадцать процентов, а теперь двадцать семь, причем одна из главных причин воздержания — нравственные соображения. Очевидно, они под влиянием учений о нравственности. Или вот на днях было письмо от молодого человека: пишет, что он колебался, как ему поступать в вопросе половой жизни, а прочел «Крейцерову сонату» и решил остаться девственником. Так что, такое дело — никогда не даром, оно всегда остается. Это не то что выстроить семьсот дворцов и раздать миллиарды: то, как река текучая пройдет, и нет его.

Прочитав мое письмо, Лев Николаевич одобрил его.

— Да, — заметил он, — впечатление такое, что он не поймет таких взглядов… Да и трудно спорить с выводами: ведь основное его мировоззрение он не может изменить.

Революционер писал между прочим: «Социализм — моя вера, мой бог».

— Но всегда утешает, — добавил опять Лев Николаевич, — что могут понять другие.

— Позовите сюда Ернефельта и детей, — сказал он, когда я хотел уйти из кабинета. — Я, грешный человек, хотел говорить с ними, да там говорить невозможно.

Лев Николаевич имел в виду постоянный общий шум в зале, когда его речь, как и сегодня, бесцеремонно перебивали или когда давали общему разговору нежелательное, пустое направление.

Побеседовав со Львом Николаевичем в его кабинете, Ернефельты отправились осматривать парк и окрестности Ясной Поляны и потом всё восхищались их живописностью.

В их отсутствие Лев Николаевич выходил в зал, сидел в вольтеровском кресле и слушал рассказы Димы Черткова о распущенных нравах крёкшинских крестьян.

— Нужна религия, — сказал Лев Николаевич, — я все буду тянуть одну эту песню. А то всегда будет и разврат, и наряды, и водка.