Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Но в общем гость ему очень понравился, и он вспоминал о нем несколько раз.

Все вновь и вновь получаются Львом Николаевичем письма по поводу журнала петербургского издательства Максимова «Ясная Поляна» ^[58]. Название издательства и журнала вводит доверчивую публику в заблуждение, она щедро вносит деньги Максимову, обещающему «полное собрание запрещенных в России сочинений Л. Н. Толстого», а затем, поняв, что попалась в руки афериста, жалуется на его недобросовестность Льву Николаевичу и даже упрекает последнего. Например, сегодня некто кончает свое наполненное упреками письмо патетическим возгласом: «Я надеюсь на вашу честь, граф!»

Чтобы положить конец досадному недоразумению, причиняющему Льву Николаевичу немало хлопот, я, по его поручению и под его редакцией, написал сегодня такое письмо в одну из наиболее распространенных газет:

«Лев Николаевич Толстой получает за последнее время много писем, касающихся издательства «Ясная Поляна». Авторы этих писем, преимущественно подписчики журнала упомянутого издательства, справляются о его достоинствах, жалуются на невысылку или неаккуратную высылку книг, часто упрекают за это, просят немедленно начать высылку журнала или вернуть подписную плату и многое другое. А между тем Лев Николаевич уже заявлял печатно и поручил мне снова заявить, что он никакого отношения к издательству «Ясная Поляна» не имеет; издает ли оно его сочинения, как издает, какие именно и на каких условиях, — он не знает; если же издает, то без всякого его ведома, пользуясь лишь его общим разрешением беспрепятственно печатать и издавать все его сочинения, написанные после 1881 года, так что считать себя в какой бы то ни было мере ответственным за деятельность этого издательства Лев Николаевич никак не может» ^[59].

Про работу над отдельными книжками мыслей, выбираемых из «На каждый день», Лев Николаевич говорил мне, что она для него очень радостна, интересна и он уже не сомневается в том, что она нужна.

Утром я несколько раз по разным поводам входил в комнату Льва Николаевича во время его работы и извинился перед ним.

Но он по свойственной ему деликатности возразил:

— Что вы! Я вас боюсь, а не вы меня бойтесь!..

Перед обедом был у Льва Николаевича еще гость — пожилой господин с необыкновенно звучной двойной фамилией, который просил Льва Николаевича прочесть его поэму и дать ему удостоверение, что в ней не заключается «болезненного направления». Конечно, он только утомил Льва Николаевича. Сказать же о своем деле до свидания с Толстым он не хотел.

За обедом Лев Николаевич говорил о рассказе Леонида Андреева, напечатанном в «Утре России»^[60].

— Это написано каким‑то непонятным, не русским языком, по — испански, должно быть. Все дело в том, что какой‑то священник залез на паровоз, повернул рычаг и уехал… Я самым талантливым из нынешних писателей считаю Куприна, — так это потому, что его направление менее безумно.

Заговорили о пародиях Измайлова^[61] на современных писателей.

— Измайлов хорошо пишет, — заметил Лев Николаевич.

После обеда он читал вслух М. С. Сухотину и мне новую статью Ф. Страхова в одной маленькой народной газете^[62]. Снова говорил о теперешней своей работе, что она очень занимает и радует его.

Вечером Лев Николаевич подписал свои, переписанные на пишущей машинке, письма и просмотрел написанные мной.

— Спите спокойно! — проговорил он уходя.

Часов в двенадцать, когда я еще не спал, Лев Николаевич отворил дверь из своей комнаты и заглянул ко мне.

— Что же вы не спите?

И тут же попросил меня приготовить ему завтра для поправки, распределив по новому плану, февральский выпуск «На каждый день», который нужно было отсылать в типографию.

После его ухода я некоторое время продолжал еще заниматься и приблизительно в час или в половине второго пошел вниз, отнести почту. Вдруг раздался электрический звонок, за ним другой.

Я вспомнил, что это звонок из комнаты Льва Николаевича в мою, — тот самый, которым Лев Николаевич должен был воспользоваться «на всякий случай», — ή немного даже испугался: ведь Лев Николаевич ни разу ко мне не звонил, даже во время болезни.

Прибегаю. Лев Николаевич лежит в постели. На столике — зажженная свеча.

— Мне бы Душана Петровича, — говорит он.

— Вы нездоровы, Лев Николаевич?

— Нет… А то вы сделайте. В углу мышь скребется, так возьмите в кабинете свечу, зажгите и поставьте вон в тот угол.

Я все исполнил и, пожелав спокойной ночи Льву Николаевичу, вышел, довольный, что ничего худшего тревожные звонки не обозначали.

16 февраля.

Утром Лев Николаевич говорил:

— Я ужасно гадок сегодня: чувствуется какая‑то тяжесть во всем теле… Так что вы будьте снисходительны ко мне!

После я слышал, как он говорил:

— Нездоровится, но работается ничего.

И действительно, он работал, как всегда, до двух часов и вечером, нисколько не отступив от обычного распределения дня.

Утром же Лев Николаевич прочел в только что полученном номере журнала «Жизнь для всех» статью В. Г. Черткова «Две цензуры для Толстого», которая очень ему понравилась^[63].