Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Толстой был натурой в высшей степени артистической и с детства испытывал настоятельную потребность дышать воздухом искусства. Верен ей оставался он и в преклонном возрасте, в чем нас убеждают записи Булгакова В яснополянском доме нередко домашними и заезжими исполнителями устраивались концерты, звучали мазурки, ноктюрны Шопена, сонаты Бетховена, Танеева, Аренского, пелись романсы Глинки, цыганские песни, создавали свои скульптурные портреты Паоло Трубецкой и сын писателя Лев, рисовала С. А. Толстая, устраивались любительские спектакли, наконец, читали стихи, повести, рассказы, романы, отечественные и иностранные. Из дневника «молодого друга», как называл Толстой своего секретаря, явствует, какой притягательной силой обладала для писателя музыка, как была она ему необходима и какое наслаждение доставляла ему игра А. Б. Гольденвейзера. Эти вечерние часы приносили усталому и измученному Толстому отдохновение от всего того, что угнетало и терзало его. Знаменательна вырвавшаяся у него после игры Гольденвейзера фраза: «Я должен сказать, что вся эта цивилизация — пусть она исчезнет к чертовой матери, но — музыку жалко».

К поэзии в целом Толстой относился скептически, ибо ему казалось, что «стихи своим размером и рифмой» мешают ей выполнять свое назначение «служить выражению мысли» (т. 82, с. 44), глубоко захватывать явления действительности. В то же время великий мастер сам воодушевлялся, слушая стихи ценимых им поэтов. «Лев Николаевич, — записано в дневнике, — цитирует стихи или говорит о них, при том всегда о Пушкине и Тютчеве, да еще Фете». А прослушав стихотворение «Silentium» Тютчева, он заметил: «Это — образец тех стихотворений, в которых каждое слово на месте».

Толстой и на склоне лет оставался неутомимым читателем, осведомленным о большинстве новинок современной литературы. Он был знаком с прозой Чехова и Куприна, Арцыбашева и Андреева, Горького и Вересаева, Ф. Сологуба и А. Белого, стихами Бальмонта, Брюсова, В. Иванова да и некоторых других.

С большой тревогой и беспокойством наблюдал Толстой за усилением в отечественной литературе декадентских, антиреалистических тенденций, с горечью видел снижение ее художественного уровня. Подвергая уничтожающей критике поэзию упадка и разложения, названную им «писательской какофонией», он и в ней находил выражение того общественного состояния, того «безумия», которым характеризовался господствующий в самодержавной России социальный порядок. И Толстой не мог уяснить себе, «что у них всех в головах — у Бальмонтов, Брюсовых, Белых», и не скрывал, что все его симпатии были на стороне старых мастеров. «Гоголь, Достоевский и, как это ни странно, Пушкин — писатели, которых я особенно ценю», — приводит Булгаков слова автора «Войны и мира».

В 1910 году произошла первая встреча Толстого с Леонидом Андреевым и последняя — с В. Г. Короленко. Обе встречи, подробно описанные Булгаковым, много дают для выяснения отношения Толстого и к своим современникам и к течениям новой русской литературы. Леонид Андреев впервые появился в Ясной Поляне в апреле 1910 года, и тогда произошло знакомство двух писателей. Толстой не был безразличен к творчеству Андреева, он с большим интересом присматривался к его литературному развитию, сожалел о снижении в его творчестве реалистического элемента. Толстой в своих письмах стремился направить молодого писателя на путь жизненной правды, конкретности изображения, отвратить его от манерности, искусственности. Получив от него повесть «Красный смех», Толстой откровенно писал ему: «В рассказе очень много сильных картин и подробностей, недостатки же его в большой искусственности и неопределенности» (т. 75, с. 181).

Однако в творчестве Андреева все сильнее давали себя знать натуралистическое изображение жизни, утверждение власти таинственных, мистических сил над человеком, господства над ним темных и страшных инстинктов. И в октябре 1909 года Толстой умозаключил: «Вечером читал Андреева… Ранние рассказы хороши, позднейшие ниже всякой критики» (т. 57, с. 150). Готовясь к предполагаемой в том году встрече с представителем нового литературного поколения, Толстой предполагал завести с ним серьезный и даже, быть может, суровый разговор. «Еще жду Андреева и, ожидая его, стал читать его писанье: если он будет слушать, знаю, что сказать ему» (т. 89, с. 147), — сообщал он Черткову. Этого намерения Толстой, по — видимому, не оставил, тем более что, по словам Булгакова, Толстому не понравился опубликованный в 1910 году новый рассказ Андреева «Неосторожность». «Это написано каким‑то непонятным, не русским языком», — заметил он, прочтя его. Отрицательное впечатление произвела на него также и драма «Анатэма», которую он даже не смог дочитать.

В подробной записи Булгакова о встрече писателей отчетливо чувствуется, что в яснополянском доме появился человек другой культуры, другого образа жизни, иного мировосприятия. Говорили о занятиях Андреева живописью, цветной фотографией. «В общем, — заключает Булгаков, — особенно значительных разговоров… не было».