Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Андреев на всех в Ясной произвел хорошее впечатление. Все время он держался в высшей степени скромно, был даже робок. О Льве Николаевиче говорил с благоговением. Речь его — простая, иногда даже грубоватая, в противоположность всем понятному, но кра — сивому и изысканно точному языку Льва Николаевича. Он немножко рисовался, как мне показалось, или, по меткому выражению О. К. Толстой, «милашничал». И одет он был, как говорят, «просто, но изящно»: живописная накидка, на рубашке повязанный бантом черный галстук, домашний костюм — придающая ему большую эффектность фуфайка. Вероятно, он находит, что во всех этих аксессуарах нуждается его красивая наружность. По — видимому, он придает значение общественному мнению. Даже о своем знакомстве с Горьким («как же, я с ним хорошо знаком») говорил с заметным удовольствием или с некоторым оттенком гордости. Увлечения его кинематографом, цветной фотографией, живописью что‑то мне не совсем понравились: напомнили знакомый тип богатых и праздных людей, не знающих, к чему приложить свои силы и чем занять свое время.

Со всем тем я вполне находился под обаянием Л. Андреева как писателя. «Жизнь человека», «Иуда Искариот» принадлежат к любимым моим произведениям. Но таково уж свойство Ясной Поляны: здесь, ставя невольно каждого посетителя рядом с Толстым, по большей части приходишь к выводам слишком строгим по отношению к наблюдаемому человеку и делаешься, вероятно, несправедливо придирчивым.

По отъезде гостя Лев Николаевич работал, как всегда.

После завтрака верхом не поехал, а пошел гулять пешком с Гольденвейзерами и Софьей Андреевной.

Из дальней деревни приходили мужики с жалобой на своего помещика, отнимающего у них выгон. Лев Николаевич дал им записку к тульскому адвокату гр. Толстому^[162].

Я уходил в Телятинки на репетицию спектакля (ставится «Первый винокур» Толстого) и, вернувшись вечером, застал в столовой большое собрание. Были: Горбуновы, Николаевы, Буланже, Гольденвейзеры и свои — Лев Николаевич, Софья Андреевна и Ольга Константиновна.

Стали меня расспрашивать о спектакле. Льву Николаевичу не удастся у нас быть, так как завтра, только на один вечер, приезжает в Ясную московский скрипач Борис Сибор. Но Льву Николаевичу так хотелось побывать на спектакле, что он даже старался так выгадать время, чтобы приехать до или после игры Сибора. Но это оказалось невозможным. Мы же не можем отложить спектакль, так как некоторые из его участников сразу после него, в этот же день, уезжают.

Между прочим, Лев Николаевич досадливо махнул рукой и промолвил:

— Эх, мое авторское самолюбие задето! Нужно было вам дать новую пьесу!..

Говорил за столом, что он всю ночь думал о том, что нужно писать для кинематографа.

— Ведь это понятно огромным массам, притом всех народов. И ведь тут можно написать не четыре, не пять, а десять, пятнадцать картин.

Я передал Льву Николаевичу слова Андреева, что ему удобнее всех начинать писать для кинематографа: он сделает почин, а за ним пойдут и другие писатели, которые первые не решаются «снизойти» до писания для кинематографа. Андреев говорил также, что если Лев Николаевич напишет, то он скажет Дранкову, владельцу кинематографической фирмы, и тот привезет в Ясную труппу актеров и хорошего режиссера, чтобы тут же разыграть и снять пьесу.

Гольденвейзер играл.

— Прекрасно, прекрасно! — говорил Лев Николаевич после сыгранной первой сонаты Бетховена «Quasi una fantasia».

Затем Гольденвейзер играл преимущественно Шопена. Говорили о музыке.

— Мне нравится Гайдн в своем роде, — говорил Лев Николаевич, — какая простота и ясность! Все так просто и ясно, и уж никакой искусственности.

Расспрашивал Гольденвейзера о Шумане, Шуберте.

— Кажется, он кутила был? — полюбопытствовал он о последнем.

Ольга Константиновна заметила по поводу полученного сегодня письма от В. А. Поссе с описанием его впечатлений от поездки по югу России с лекциями о Толстом:

— Какие вы интересные письма получаете, nanа!

Я этого не стою, — ответил Лев Николаевич. — Живешь в деревне и получаешь со всех концов, как по сходящимся радиусам, сведения о самом дорогом дл ятебя, то есть о движении, — и положительные и отрицательные.

Поздно вечером Лев Николаевич принес ко мне в комнату письмо для дочери и просил надписать адрес.

— Я потому вчера сам запечатал письмо, — говорил он, — что писал там лестное о вас, а вам это не нужно знать… То есть не лестное, а приятное. Писал, что мне с вами хорошо работать.

22 апреля.

Утром Лев Николаевич вернулся с прогулки с распустившейся веткой дуба в руках. Он показывал нам это новое свидетельство необыкновенно ранней весны.