Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 2

– Я не могу себе вообразить теперь хорошего беллетриста; лишь только проявится талант, сейчас его зазывают во все редакции и заваливают деньгами. Поневоле писать начинает наскоро и портится, когда платят до четырехсот рублей за лист! Григорович говорил мне, что ему платили пятьсот рублей за лист. А лист можно продиктовать в два часа. Я сам писал лист в рабочую упряжку, то есть часов от десяти до трех, когда в хорошем расположении ‹…›.

20 июня

‹…› Вечером я читал рассказ Стриндберга («Русская мысль», май) «Муки совести». Лев Николаевич внимательно слушал и рассказ похвалил, сказав, что разобрано основательно. Смотрели вместе художественный альбом «Figaro» последнего салона. Лев Николаевич вообще отзывается о картинах похвально – о технике, выражении лиц. По поводу хромолитографированной одной заметил, что через каких-нибудь лет двадцать, мы можем надеяться, нам будут прекрасно воспроизводить картины в красках. Посмеялся лишь над «вдохновением», которое является в виде дебелой, мускулистой женщины-гения, парящей у стула молодого, задумчиво сидящего поэта. Осудил картину «Император и папа», где Наполеон, как мальчишка, стоит в задорной позе, сказав, что это не в духе Наполеона. Сам взял разобрать на рояле присланную кем-то «Rapsodie des steps». Читает ноты довольно бегло и перебирает своими огромными пальцами довольно быстро. Проигравши, сказал:

– Вот так рапсодия! Самая пошлая музыка.

21 июня

Косил с Львом Николаевичем. Он давал мне урок косьбы. Косит сам замечательно хорошо, ровно и гладко. Рассказывал при этом, что сегодня у него был очень утомительный посетитель, какой-то тульский обитатель, сын бедного чиновника, нервный, почти больной, бывший студент; написал сочинение о необходимости физического труда, хочет напечатать. Лев Николаевич говорит, что оно очень прочувствовано; вредные последствия жизни, лишенной возможности физического труда, видно, написаны с натуры; но при всем том страшно растянуто.

– Живя в глуши, ничего не знает, думает, что он первый говорит эти вещи. Вообще, молодые писатели часто грешат тем, что пишут все, что бродит у них в голове. Мало иметь мысли, нужно их привести в порядок, из сотни выбрать одну, наиболее яркую, просеять их.

Вечером увидел, что я читаю статью Гольцева о Чехове[76](«Русская мысль», май), и говорит:

– Вот это очень смешной факт. Гольцев почему-то вздумал, что ему нужно писать о вопросах эстетики; сам юрист, не занимается этими вопросами, не любит, не имеет чутья, а пишет и говорит ‹…›.

По поводу известия о том, что Пантелеев намерен издавать в переводе европейских классиков, Лев Николаевич высказался, что всегда этому чрезвычайно сочувствовал, сам делал попытки и считает это делом не легким. Нужно переводить не все, а только лучшее. Но тут приходится брать на себя ответственность, что считаешь лучшим, что нет. Что ж делать, нужно.

– У нас существует педантический взгляд, что раз переводить, то нужно переводить все; и что же в конце концов? Все и стоит на полке, и никто его не читает. Всего никто не будет перечитывать. Вы не читали, Николай Николаевич, всего Гете?

Я прочел все сорок два тома. Из них тома четыре, не больше, следует набрать. По моему мнению, это должны взять на себя профессора западной литературы[77]. А то занимаются каким-нибудь специальным вопросом. Вот Стороженко все с своим Шекспиром[78] ‹…›.

22 июня.

Начался день веселым завтраком. В комнату ворвалась толпа мальчиков и барышень, которые стали дурачиться. Веселье их было так заразительно, что Лев Николаевич, появившись в дверях зала, также выкинул коленце и вступил с па мазурки. Все захохотали еще больше, а он сам даже покраснел от смеха ‹…›.

23 июня.

Вечером по поводу «Распятия» Ге завязался разговор о наших художниках[79]. Я сказал, что люблю больше всех Поленова, Мария Львовна выше всех ставит Ге, требует прежде всего глубокой мысли (в христианском смысле), красоту считает ни к чему. Вошел Лев Николаевич. Она и ему на меня донесла, что я, мол, «Христа и грешницу»[80] выше всех картин ставлю.

– Да, Поленов красив, но бессодержателен, – сказал Лев Николаевич. – Правая сторона этой картины написана очень хорошо – сама грешница, евреи; левая никуда не годна: лица банальные, Христос у него – какой-то полотер, а апостолы плохи; сзади – декорация.

Подсел Николай Николаевич. Разговор перешел на статью Николаева о Тургеневе[81]. Лев Николаевич сказал:

– Я помню, Тургенев произвел на меня сильное впечатление «Записками охотника». Потом я слушал «Рудина»; он читал у Некрасова. Были тут Боткин, Анненков; все глубокомысленно обсуждали; я был моложе их всех; я был удивлен, как это – Тургенев, и мог написать такую фальшивую, придуманную вещь. Потом пошли плохие вещи. Иногда прорывались превосходные, цельные, несочиненные.