Читаем Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987) полностью

Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Алексей Пантелеев , Леонид Пантелеев , Лидия Корнеевна Чуковская

Я относительно здорова, пытаюсь ежедневно работать. Все зависит от ночи, а ночь от дня, а дни бывают разнообразны. Уехал недавно навсегда один мой друг, с которым особенно тяжко далась мне разлука[525].

Дорога со всей прямотойНаправилась на крематорий[526], —

то бишь на аэродром, — и было это очень страшно, горько, больно, как-то противоестественно.

Ну что ж. Хорош и утешителен только глубокий пышный снег в Переделкине. Вот кажется все хорошее кругом.

А плохо еще вот что (это — между нами): я получила от Шуры такое дурное, незаслуженно злое письмо, что от обиды не могла дочитать его, и так ей и написала, что прочесть не могу и не хочу подобного читать. После этого наступило молчание; затем телеграмма 28-го, вдень К. И., — и все. Что воспоследует, не знаю. Любовь Эммануиловна все твердит: «Лидочка, она психически больна».

Наверное, старость у каждого выражается по-всякому. Шура к старости очень помельчала. Ей бы следовало быть крупнее.

384. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

Ленинград, 20.11.73.

Дорогая Лидочка!

На днях получил Ваше большое письмо. Уже одним видом своим, одним весом оно порадовало меня, хотя и знал я, что не может быть в нем ничего очень уж радостного. Где там!..

О некоторых грустных событиях я знал из письма Володи….

А когда прочел Ваши строки о Тамаре Григорьевне (которою Вы вспомнили, глядя на Татьяну Максимовну у гроба), я вздрогнул. У нас в квартире ремонт, волей-неволей мне приходится приводить в порядок свой ужасный, безалаберный архив, перебирать и переставлять книги и т. п. И как раз в этот день на глаза мне попались три школьные тетрадки, куда я когда-то, по просьбе С. Я., заносил все, что вспомнится о Тамаре Григорьевне. И там, в последней тетрадке, — строчки, почти буквально совпадающие с тем, что пишете Вы:

«Помню ее в крематории на похоронах Соломона Марковича.

Стоит перед гробом на коленях (на одном колене — как рыцарь, как ангел, как паж, как воин перед знаменем), и так она в эту минуту хороша, так прекрасна, что не я один залюбовался ею в этом страшном месте. Александра Иосифовна призналась мне потом, что и она восхищенными глазами смотрела тогда на Туею.

Она действительно преобразилась в эту минуту. Куда девались ее полнота, грузность, ее уже не молодые годы?!

Ни рыданий, ни всхлипываний, ни закушенных губ. Улыбаясь, — ясными, веселыми глазами смотрит она на того, кто через минуту должен будет провалиться сквозь землю и сгореть, нежно гладит его иссиня-желтую щеку, его высокий лоб, прощается с ним (вернее, говорит: „до свиданья“) и улыбается при этом ласково, любовно и как-то очень значительно, как человек и в самом деле знающий больше других»…

Простите мне, Лидочка, эту огромную цитату.

Не знаю, удалось ли мне передать то, что я запомнил (конечно, нет, не удалось), но сам я, как сейчас, вижу Тамару Григорьевну в этот день в этом страшном месте.

385. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву

11 дек. 73. (День рождения сверхрадости).[527]

Дорогой Алексей Иванович.

Как я Вам благодарна за Вашу запись о Тусе. Помнить прекрасное — ведь это наша единственная защита. А вы закрепили все. Я помню, Вы сказали мне (тогда или на похоронах Евгении Самойловны?) «Т. Г. была так прекрасна, что даже не вызывала жалости».

Вот и Таничка. Но сейчас ей, видимо, с каждым днем тяжелее, хуже, грустнее. Она осталась одна в большой и разнообразно опустевшей квартире: мама ее в Лондоне (временно), одна дочка в Штатах — надеется, что временно, но уверенности нет, и только что родила; другая дочка в Москве, но живет не с нею и надолго ли в Москве — не скажешь… Сейчас Таня занята фотографированием его мастерской и последних работ. Занятие почти невыносимое. Она по-прежнему проста и естественна, но горестность, несчастливость и седина стала виднее.

На днях из Детгиза мне без всяких объяснений вернули мои Воспоминания о К. И. Закономерно!