Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Лидочка, почему же Вы не пишете? Или это почта? Или — еще хуже? Да, бывает и хуже. Месяц назад я обнаружил, что мои письма пропадают не только в недрах почты. Мы с Элико направлялись поздно вечером к Рахмановым. Почтовые ящики у нас висят теперь внизу, их 21 штука, но открываются они все одним ключом. Так вот — я открыл ящик, обнаружил там три письма и газеты и решил, что достану их по возвращении, — все равно в гостях читать не буду. В 2 часа мы возвращаемся, я открываю ящик: газеты там, а письма — ветром сдунуло.

Что Вы скажете: приятно жить в таком окружении? И еще вступать в этом окружении в коммунизм!

Жду Ваших писем, Лидочка!

180. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

10.I.62.

Дорогая Лидочка! Много ли воды утекло с тех пор, как мы с Вами виделись, а я уже успел пожить в Берлине, побывать в Дрездене, Майнце, Лейпциге. Послезавтра едем в Веймар, оттуда — в Эрфурт.

Нет, в том, что поехал, я не раскаиваюсь, хотя зверски устал и хотя очень-очень скучаю — и по родной земле, и по друзьям и близким.

Будьте здоровы, дорогой друг! До свиданья!

181. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву

5/II 62.

Дорогой Алексей Иванович. Начинаю с просьбы. Что поделаешь, кругом люди и кругом беды. Есть такая Н. Лойко. Женщина неплохая и не бездарная. У нее горе: рак. Ну так вот, она написала повесть. Я повести не читала. Но повесть послана в «Костер», в литературный отдел. Просьба к Вам в том, чтобы Вы приглядели за ответом. Т. е., чтобы проверили, чтобы она не валялась там зря; чтоб ответили не через века, ибо человек физически измучен, и чтобы ответ, во всех случаях, был учтивым. Если же захочется Вам самому прочесть — это, конечно, лучше всего. Но это уж сверх программы. А программа, чтоб прочли и ответили…

Ландау все в том же положении[257]. Четыре недели без сознания. Жизнь, по-видимому, спасена, но сознания нет — проблесков даже меньше, чем было.

Напишите, как Вам «Турусы на колесах»[258]. Начальству очень не. В Калужском издательстве все получили выговоры, а редактор изгнан. В чем причина — не пойму. Мне нравится там немногое (кое-что у Самойлова, кое-что у Коржавина, кое-что у Заболоцкого, кое-что у Цветаевой; воспоминания А. Суркова[259] о Мейерхольде), но в чем там преступления — не пойму. А как Вам Казаков, Окуджава?[260] И тот и другой, видимо, очень талантливы, но Окуджава еще не определился, а Казаков внутренне неприятен.

А как Вам Корнилов? «Шофер» меня оттолкнул, но я узнала другие его стихи и обрадовалась. Это поэт сильный, своеобразный, правдивый и несомненный.

_____________________

Из «Нового Мира» мне вернули «Софью Петровну» и редакция о мнении Твардовского бормотала нечто невнятное. Мне стороной стало случайно известно, что он написал о «Софье» целую страницу. Я потребовала прочитать и переписала[261]. Это очень брезгливо. Автор, мол, взялся не за свое дело, люди не живые, читать «это литературное сочинение на острую тему» — скучно. Героев не жаль и т. д. Кроме того — нет общенародного фона, показан лишь обывательский мирок. Героиня из бывших и не понимает, что к чему и отчего.

Я, конечно, своей вещи не судья. Но я еще не встречала человека, которому ее было бы скучно читать. Общенародный фон? Мне кажется, очереди возле тюрьмы — это было в 37–38 гг. вполне общенародно. Героиня и вправду не понимает, что к чему и отчего, но пониманием причин в данном случае не может пока похвалиться никто.

182. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

Ленинград. 8.II.62.

Дорогая Лидочка!

Сейчас я звонил в «Костер». Повесть Лойко получили, читали, печатать ее не будут потому, что 1) в ближайших номерах нет места, а повесть в этом году выходит в Детгизе. 2) Повесть велика, автор же сокращать ее больше чем на 1 лист, не хочет или не может. Поскольку сама повесть возражений как будто не вызывает, читать ее я не буду: совершенно нет времени.

Твардовский, конечно, ерунду сказал, будто повесть Ваша скучная. Я, помню, не согласился с некоторыми мыслями автора и героини, но прочел повесть залпом. Да и как можно иначе?

Повесть я в подробностях не запомнил. А возражения мои помню. Для автора и для героини события — как гром на голову. А это не так. Они подготавливались. И были прецеденты. В 1929 году я ездил в деревню в Новгородскую область. Видел и до сих пор не забыл. А Вашу героиню это не только не трогает, но она даже не знает, что такое было. Так же как миллионы людей не знают и не знали о жертвах 1937 года, а если и знают, то опять-таки головой, а не сердцем.

«Тарусские страницы» мне доставили, вероятно, больше радости, чем Вам. Потому, может, что я меньше читаю. Самойлов был для меня открытием. Корнилов (Вы читали его поэму мне и С. Я.) и здесь меня порадовал: поэт настоящий.