La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

И тут Ида поняла, что ее малыш отказывается даже от близкого счастья из страха потерять его! Она испытала от этого сильное потрясение, сопровождаемое странным, ранее неизведанным чувством, что в комнате физически присутствует некое многоголовое существо, угрожающее Узеппе своими бесчисленными лапами. Но еще более странным ей показалось, что после стольких лет молчания малыш произнес кличку собаки. Она думала, что кличка эта давно стерлась из его памяти, как случается со многими персонажами детских сказок. Казалось, этой осенью 1946 года воспоминания всей его короткой жизни нахлынули на Узеппе, почуяв главную скрытую точку его болезни. «Что ты такое говоришь: „Красавица как Блиц!“» — выговорила ему Ида и, решившись нарушить молчание, заверила его, что Красавица жива и здорова, что они с Нино теперь не заставят себя долго ждать. Услышав такую новость из уст матери, Узеппе развеселился. Оба они — мать и сын, — смеясь, как влюбленные, прогнали на этот раз чудище прочь.

Чтобы заставить Узеппе забыть об отвергнутой им собачке, на следующее утро, в воскресенье, Ида пошла с ним на новый рынок у Порта Портезе, где купила ему «монтгомери», то есть пальто, ставшее тогда модным благодаря шинели английского генерала Монтгомери, которую он носил во время сражений. Пальто Узеппе было итальянским, даже римским вариантом этой шинели. Хотя и самого маленького размера, оно было велико ему в плечах и в рукавах. Однако Узеппе тут же надел его и стал вышагивать по-особому, чувствуя себя в нем если не генералом, то по крайней мере красавцем.

7

Между тем, по ночам он спал плохо, неспокойно. После последнего посещения докторши он послушно принимал все выписанные лекарства. Когда мать давала ему их, он поднимал голову вверх и открывал рот, как птенец во время кормления; казалось, он очень хотел выздороветь. Но лекарства помогали мало. Почти каждый вечер, несмотря на успокоительные порошки, в первом же сне его поджидало в засаде нечто, приобретающее чудовищные формы. Во вторую неделю ноября две ночи подряд он, не просыпаясь, вскакивал и садился в постели. Дыхание его было учащенным, спящие глаза — широко открыты, хоть он и не реагировал на зажженный матерью свет. Укладывая малыша и поправляя одеяло, Ида чувствовала, что тело его напряглось, как будто готовое к неравному бою, и покрылось потом. Но мало-помалу пульс его возвращался к нормальному ритму, а веки закрывались. Это длилось меньше минуты, и на следующий день Узеппе ничего не помнил. Однако в ночь с 15 на 16 ноября в такой же ситуации Узеппе находился в сознании. Полубодрствующая Ида, услышав еле слышный шорох шагов, как будто птичьих, зажгла свет у изголовья кровати: Узеппе стоял, прислонившись к стене. Он не спал; поверх бумазейной пижамы на нем было пальто, потому что в квартире было холодно. Однако на ноги он ничего не надел, возможно, чтобы не шуметь и не потревожить спящую мать. Наверное, все та же тревога, которая в последнее время будоражила его сон, на этот раз вытащила Узеппе из кровати и преследовала его в ночной прогулке по темной комнате. Он гордо посмотрел на Иду и сказал: «Спи, ма!». Это прозвучало как приказ, но решительный тон служил Узеппе лишь оружием против неясных страхов, которые переполняли его и которые он не мог выразить словами. Внезапно он тихо и жалобно заплакал. «Ма, куда ушел Нино?!» Потом, как бы следуя подсказке неизвестной силы, уже давно держащей его в страхе, он сказал: «Ведь не уехал он в Америку без меня?!».

Ида вспомнила об обещании, которое в ее присутствии Нино действительно не однажды повторял Узеппе — взять его с собой в Америку. (В последний раз он добавил: «И прихватим Давиде. Может, там он найдет красивую молодую евреечку».) Ида нашла нужные доводы, чтобы успокоить и утешить Узеппе, который вскоре заснул в ее постели.

После мимолетного появления в сентябре, Нино, как обычно, не присылал матери никаких весточек о себе. Однако для него пришли по почте две открытки, из чего можно было заключить, что он дал знакомым адрес на улице Бодони как место своего пребывания. Одна была глянцевая, с изображением букета из анютиных глазок и красных роз. Ее прислал Антонио, бывший хозяин Красавицы; на ней стоял штемпель тюремной цензуры и слова: «Сердечный привет и наилучшие пожелания». Вторая открытка пришла из Рима. На ней было черно-белое изображение памятника королю Виктору Эммануилу и написано большими буквами, детским почерком, но без ошибок: «Можно узнать, где ты пропадаешь? Ни слова больше. П.». Обе открытки валялись в доме с октября.