Лабиринт

Не без помощи моей… чтоб ее… невесты. Беликов перебирал бумаги одну за одной, потом перечитывал снова. Да. Мать твою — жри. Мы тебя сделали. Только выражение твоей поганой, обрюзгшей рожи — уже чистый кайф. В голове слегка пульсирует после вчерашнего, и слегка дрожат пальцы. Давно я так не нажирался, как последний алкаш. Сам не помню, какой дряни набодяжил, а меня все не брало, пока вдруг не вышибло все мозги, и я не обнаружил себя в каком-то зачуханном стриптиз-баре под струей ледяной воды, и Графа с горящим взглядом. Во рту еще оставался привкус крови и ломило челюсть. Зато отрезвил и… дал себя почувствовать последней мразью. Я в глаза ему смотреть не мог. Потому что он прав. Потому что его правда железная и настолько правильная, что моя по сравнению с ней ничтожная и жалкая, как и я сам, еле стоящий на ногах, со звоном алкоголя в мозгах, с саднящей болью в груди. Как будто после полостной, в скобках медицинских или швах, и разогнуться не могу. Вырезал из себя кусок, а теперь агонирую, скрюченный и задыхающийся от напряжения.

Я не верил ни во что и никогда. Всю свою гребаную жизнь я верил только себе, и то не всегда. У меня не было друзей, я не дружил даже со своим отражением. Знакомые, связи, нужные люди, которые могли в одночасье стать непотребными и не представляющими никакой ценности. Я отправлял в утиль каждого. Вопрос времени, когда. Но только Андрею удалось то, что не удавалось никому — он заставил меня поверить в то, что семья — это навечно, и это та сила, против которой корчится в конвульсиях беспомощности даже моя костлявая приятельница. Он связал нас в единое целое. Никаких громких слов, только поступки. Мы были прошиты насквозь прочным тросом этой связи, через дырки от пуль и ножевых, которые нахватали друг за друга за то время, что я стал называть его БРАТОМ. Это больше не было пустым звуком, набором букв и генеалогией, я чувствовал, что он и есть моя семья, так же, как и Карина с Дашкой. МОЯ. СЕМЬЯ.

Я бы за него сдох и не сомневался, что и он за меня… не раздумывая. Это ценно, когда в твоей жизни появляется тот, к кому можно смело повернуться спиной и не ждать удара, а знать, что там твой примут на себя и от взрывной собой прикроют.

И сейчас… чувствовал — Граф думает, что я ударил в спину. Ударил его туда, где больно. Он Дашку как дочь любит. Только сказать мне ему было нечего. Хотелось орать, трясти его, дать сдачи, выплеснуть ярость на бл**скую ситуацию, за то, что мордой меня в мою же грязь — и не мог. Что я ему скажу? Что не сдержался, что я, мать его, как школьник прыщавый трясусь в лихорадке рядом с ней, что я имя ее по ночам во сне повторяю, что я без нее, как никчемный мешок дерьма себя чувствую, что на дно пойду рано или поздно. Психом стал неадекватным. Хотел сказать… и не сказал. Он и так понял, когда я по стене на пол… в коридоре возле лестницы… вытирая воду с лица ладонями.

Сел рядом, а когда я вхолостую чиркал зажигалкой мокрыми пальцами, отобрал и дал прикурить, облокотился о стену. Мы молчали. Я курил, а он смотрел в никуда, потирая сбитые костяшки.

— Жить надо сейчас, Макс. Не завтра. Не через десять лет, а сейчас. У нас "завтра" может не быть. Вроде трогаешь это "завтра", вроде дожил до него, а оно сквозь пальцы водой соленой, и нихрена не остается, только "вчера", понимаешь? Потому что уже поздно.

Я понимал. Я его боль каждой порой прочувствовал. Мы его "завтра" не уберегли и под гранитную плиту с надписью "когда-нибудь я снова буду с тобой" положили, цветами присыпали. Глаза закрыл, затягиваясь сильно сигаретой. Он не знает одного — я боюсь, что мое, такое хрупкое и нежное "завтра" с голубыми глазами, я сам разобью на осколки, уничтожу, измучаю.

— Я хочу, чтоб ОНА жила. А я… как-нибудь. Да так, ни о чем это все.

А перед глазами ее лицо в полумраке и чуть приоткрытый рот с опухшими от поцелуев губами. Так доверчиво на груди у меня спит. И будь я проклят, если не думал тогда, что хочу вот так каждое утро. Она на моей груди, и солнечные лучи боятся сквозь шторы влезть и разбудить.

— Сожми руку в кулак, — я повернулся к нему и встретился взглядом с его блестящим взглядом.

Не спросил зачем. Я уже привык ему доверять. Сжал пальцы, выпуская дым изо рта.

— Чувствуешь, как трещит?

Чувствую… но не в кулаке, а внутри трещит и рвется по швам, лопаются железные скобки с металлическим "чпок", от них дырки остаются и сукровицей пахнет воздух. Больно, но уже клокочет свобода и можно выпрямить спину. Уже не стягивает до невыносимости, не скручивает напополам.

— Жить начинай, брат. Хватит подыхать. Все, баста. Амнистия. Из дерьма этого вылезем, и давай — живи наконец-то. Сегодня, бл***ь. Не завтра. Если хочешь жить. Выпусти. Разожми пальцы.

Смотрим друг другу в глаза, а я сильнее кулак сжимаю, до хруста, до окаменения мышц и боли в суставах, а потом резко разжал — и судорога облегчения по всему телу. И только мы оба поняли, что это значит.

— Домой поехали. Проспись. Суд днем.