Лабиринт

- Ну, ну, - сказал он, покачавшись, и протянул Толику руку. Интересно познакомиться.

Седой стоял посреди кабинета с протянутой рукой, и Толику пришлось подойти к нему.

- Так вот, - сказал седой, - я и есть тот самый "товарищи партийный комитет", которому ты писал.

Толик почувствовал, как у него холодеют пальцы, как отливает от головы кровь и там становится пусто и прохладно, будто в голове не мозги, а прогуливается ветерок.

- Рассказывай! - бодро велел седой. - Рассказывай все по порядку, я тебя внимательно слушаю. - И, наверное, заметив, что у Толика остановились и расширились зрачки, добавил мягко: - Да ты не бойся! Говори как на духу и все будет хорошо, не зря же ты на нас надеялся!

"Вот она, расплата!" - лихорадочно думал Толик. Да, он знал, что его могут разыскать. Но ведь он не предполагал, что все сложится так. У него и мысли не было, что из партийного комитета могут прийти прямо сюда в школу.

Толик мучился, Толик презирал себя, воевал с бабкой, прятался от отца - и все это были его личные дела. И никто не мог сунуть в них свой нос. Это были страшные тайны Толика. А теперь их узнает вся школа! Будто он играл в домино, а потом показал все свои костяшки - смотрите!

Все! Конец!..

Толик неожиданно успокоился.

Сейчас он смотрел на себя как бы со стороны. Будто не пятиклассник Бобров сидел тут, в директорском кабинете, провалившись по уши в черное мягкое кресло, и будто не с ним говорил седой. Он чувствовал себя как бы зрителем, как бы посторонним.

- Так я слушаю тебя, - сказал седой. - Почему ты решил, что именно партком тебе поможет? А не сами твои родители?

"Он совсем не строгий", - машинально отметил Толик.

- Я жду! - повторил седой. - Говори уж, раз писал.

Толик молчал.

- Ты сам сочинял эти письма? - спросил опять высокий человек, доставая из кармана два знакомых конверта...

Толик молчал. Что ему оставалось делать? Признаться, что одно он написал, почти ничего не соображая, в тумане, потому что его избили. А про второе вообще ничего не объяснишь. Даже если сказать, они не поймут, скажут, врет, изворачивается, вон чего нагородил. Нет, лучше молчать.

- Ну что с тобой будешь делать! - вздохнул седой. - Твердый ты, видно, парень, с характером, слова от тебя не добьешься. Значит, писал все обдумав, все всерьез.

- Видно, всерьез тебя обидел отец, - тихо сказал Махал Махалыч. Видно, крепко он виноват!

Кровь мгновенно прихлынула к сердцу, к голове, к рукам, и Толик почувствовал, как покраснел от пяток до макушки.

"Значит, они решили, что виноват отец. Значит, отцу будет плохо", подумал он и вдруг, сам того не ожидая, крикнул:

- Нет!

Один раз он уже стал предателем отца. Больше не будет. Ни за что не будет.

- Ну, ну! - сказал седой. - Так ты считаешь, что отец не виноват?

- Нет! - снова ответил Толик.

- Но почему ты писал жалобы? - удивился он. - Да еще одну из них в горком. Откуда ты вообще знаешь, что можно жаловаться в партком, в горком?

- Такая настойчивость, - сказал из-за стола Махал Махалыч, обращаясь к седому, - такая последовательность на дело рук ребенка не похожи. Тут действовал прямо-таки профессиональный склочник.

Директор встал, вышел на середину комнаты и остановился рядом с седым.

- Н-ну, почему же? - протянула Изольда Павловна, блестя пенсне. Все время она стояла сбоку и молчала, будто чего-то ждала. - Причиной этих писем, - сказала она, - может служить целый комплекс - нездоровая обстановка в семье, дурное влияние улицы. - Говорила седому и совсем не замечала директора. - Знаете, я давно замечала за мальчиком слишком уж какую-то... м-м... потаенность, что ли... А это плохой признак. Не зря поговорка говорит: в тихом омуте черти водятся!

Словно отчего-то обидевшись на Изольду Павловну, Махал Махалыч вдруг быстро отошел к окну, громко забарабанил о подоконник костяшками пальцев, а Толик подумал, что он уже где-то слышал эти слова недавно. Кто-то говорил ему их.

Вспомнил! Это было, когда в школу пришел отец. Толик выпрыгнул из форточки и побежал без шубы домой. На пригорке стояла Женька, и она сказала ему вслед: "В тихом омуте черти водятся". Толик не обратил на это внимания, не до того было, а сейчас вспомнил. Так вот, оказывается, что! Женька повторяла материны слова. Не зря, значит, все ее слушают в классе. Не зря боятся. Раньше Толик, не знал этого - только предполагал. Теперь знает. А седой сказал горячо:

- Но ведь его отец прекрасный работник, хороший коммунист.

- Ну, знаете ли! - рассмеялась Изольда Павловна. Махал Махалыч отвернулся от окна.

- Может быть, мы отпустим ребенка? - спросил он нервно.

- Ну что ж, - сказал седой, хмурясь и внимательно глядя на Толика. Подведем итог. Значит, ты писал жалобы на отца, считая, что он ни в чем не виноват? Это, конечно, странно, но если все так, ты очень не любишь отца!

Седой человек посмотрел Толику прямо в глаза, и тот не отвел взгляда. Они глядели друг на друга, и Толик чувствовал, что еще немного - и он заплачет. Слезы плясали у него в глазах, все перед ним расплывалось, и седой человек из парткома расплывался тоже, но Толик не сводил с него глаз.