Лабиринт Мечтающих Книг

От первых импровизированных кукольных театров у вечерних костров разоренного города до Кукольного Цирка «Максимус» и его разнообразных конкурентов в современном Книгороде пуппетизм претерпел небывалое развитие, которое сопровождали смелые изобретения, запутанные сумасбродные идеи, художественные заблуждения, творческие риски, прогресс и регресс любого рода. Это была, так сказать, цамонийская история культуры в малом формате. Все уплотнено до ограниченного свободного пространства города и до сферы знаний в области пуппетизма, что дополнительно придавало делу некую театральность, а именно хорошо обозреваемую сцену. Исполнители – две сотни артистов, пара тысяч кукол и бесчисленные зрители. Грандиозный материал из реальной жизни, о мои дорогие друзья! Поэтому позвольте мне, по меньшей мере, попытаться познакомить вас с ним в сжатой форме, а именно так, как я его воспринимал: как прилежная, но в сущности беспечная пчелка, которая то тут, то там соблазняется красивым цветком, чтобы в конце концов принести домой собранный мед.

Были здесь и стеллажи, забитые руководствами по изготовлению кукол из дерева, бумаги, металла, стекла, каучука, соломы и проволоки, которые я быстро одолел, потому что лишь торопливо пролистал. Вряд ли существует такой материал, из которого нельзя было бы изготовить куклу или использовать его для ее украшения, наполнения или стабилизации. Ракушки, бумага, бисер, стразы, фарфор, древесная шерсть, строгальная стружка, воск, трава, песок, уголь, золото, серебро, даже настоящие алмазы – перерабатывалось все. Потом я взял книги по изготовлению сложных механических устройств для глаз и подвижных скелетов из дерева и металла, а также работу о куклах с часовым механизмом и инструкцию по изготовлению гигантских марионеток. Сплошь замысловатые инструкции по ручному изготовлению, которые я, честно говоря, едва понимал, но, тем не менее, прилагал к этому все силы. Потому что это было особое искусство для искусства, и многие мастера конкурировали между собой, каждый с собственным методом и собственным влиянием на стилистическое развитие пуппетизма и соответственно на тех, кто определяет его содержание. Все это было важно, я ничего не мог выпустить из-за незаинтересованности или проигнорировать что-то по лености ума, даже если это искушение постоянно возникало. Я вспоминаю, что, читая книгу о выдутых из стекла куклах, я сильно кряхтел, и один из продавцов-гномов спросил меня, нет ли у меня проблем с сердцем.

Поэтому я испытал облегчение, когда, в конце концов, направился в художественный и исторический отдел. Наконец-то! Здесь были действительно увлекательные книги, и только теперь я по-настоящему погрузился в чтение. Что толку, в конечном счете, от столь искусно изготовленных кукол и прекрасной механики внутри, если тексты постановок, в которых они играют, никуда не годятся? Если содержание, идеи, диалоги, художественные замыслы ничтожны? В таком случае они становятся всего лишь дорогостоящими ходячими трупами с великолепной внешностью, но лишенные реальной жизни. Самым важным была для меня та часть пуппетизма, которая рождалась в головах авторов. Только если встречался блестящий диалог, действие или надстройка с высшими достижениями талантливых оформителей, кукловодов, музыкантов и костюмеров – то есть если кукла становилась «сленгво», – тогда возникали те шедевры, тайны которых я пытался разгадать.

Сначала я научился тому, что пуппетизм нельзя воспринимать как одинокое, целенаправленно развивающееся растение, как большое ветвистое дерево или кустарник, о нет! Пуппетизм – это целый, богатый видами, лес, где все буйно разрасталось в разных направлениях, где, благодаря перекрестному опылению и оплодотворению, постоянно зарождалось что-то новое, и, конечно, это всегда сопровождалось непрерывной борьбой за выживание. Все попытки властей ограничить и обуздать пуппетизм законами, правилами и цензурой в течение многих лет ни к чему не приводили. Запрещали и закрывали экспериментальные театры, но они вновь появлялись где-нибудь под землей и добивались у публики статуса культовых. Чтобы способствовать длительному успеху какого-нибудь художественного произведения, его нужно всего лишь строго запретить, – такой метод всегда был наиболее эффективным. Постановки запрещали, но их продолжали показывать тайно, и они становились современными классическими произведениями. Возвращаясь к ботаническим метафорам, можно сказать, что пуппетизм напоминал мне одичавший сад позади дома моего крестного во литературе Данцелота, который всегда был предоставлен природе. «В сад нужно ходить не для того, чтобы работать, – говорил всегда Данцелот, – а для того, чтобы ему радоваться. Только не полоть! Нет ничего прекраснее сорняков весной».