Лабиринт мертвеца

Деревья стояли в последней листве. За ними прятались двух– и трёхэтажные краснокирпичные виллы с бордовой или вишнёвой черепицей, встречались и бежевые виллы с розовыми мансардами, однако над прочими цветами довлел жёлтый, главный цвет осеннего Калининграда. Сейчас вдруг становилось заметно, что и дорожные знаки стоят с жёлтой окантовкой, и лежачие полицейские подчёркнуты жёлтыми полосами, и даже табличка на воротах «Машины не ставить. Работает эвакуатор» – жёлтая. Улицу пересекали бело-жёлтые полосы пешеходного перехода. Под светофорами стояли жёлтые ящики с солью для посыпки тротуаров, а под чёрными стволами клёнов лежали набитые листвой мусорные мешки – тоже жёлтые. На углу Кутузова и Бородинской пыхтел оранжевый грузовик, больше похожий на громадный пылесос, – он опускал чёрный хобот в жёлтое озерцо из опавших листьев, но добраться до внутренних дворов не мог, и они беззаботно желтели, покрытые плотным листвяным ковром. Жаль только, очарование жёлтого Калининграда было скоротечным. Стоило облаку заслонить утреннее солнце, и жёлтые оттенки меркли. На дороге проступали лужи, на тротуарах – грязь. Поднимались заборы с проржавевшей сеткой-рабицей, а на старинных фасадах появлялись пластиковые окна и белые коробки запылённых кондиционеров.

Гуляя по Амалиенау, я всегда немножко грустила. Помнила его расцвет по фотографическим открыткам папы и картинам из овального зала нашей детской библиотеки. Я могла в деталях описать виллу «Маковски» на Кёрте-Аллее, современной Кутузова, построенную из жёлтого кирпича, а по углам обрамлённую кирпичом красным. И виллу «Иоахим» на Оттокарштрассе, современной Огарёва, – прежде зажиточную и строгую, а теперь невзрачную и запущенную, с грязноватыми стенами и дешёвой металлочерепицей на крыше. Я даже могла набросать план Амалиенау с его аллеями и улочками-лучами, расходившимися от круглых площадей. В застройке района угадывалась своя замысловатая, искажённая нарочной асимметрией гармония. Такими же асимметричными были его виллы, построенные примерно в одно время и в одном стиле.

В Амалиенау жили состоятельные горожане, и каждый стремился украсить дом барочными завитушками, барельефом со сказочными персонажами, закруглёнными лоджиями – из них сплетался архитектурный узор района, порой противоречивый, однако скреплённый единством вальмовых крыш. У таких крыш было несколько скатов, и отдельные треугольные скаты непременно лежали по торцам, прикрывая окно мансарды или чердака. Кровли казались изломленными, как вершины гор, да и сами виллы с их разноуровневыми башенками, крылечками и верандами напоминали скальные глыбы, вырванные из земли и поставленные на обозрение всему городу.

Меня восхищала архитектурная дотошность кёнигсбержцев, ничуть не стеснявшихся своего обывательского счастья. Вход в дворницкую и другие хозяйственные помещения они устраивали со двора, чтобы не грязнить лестницу, ведущую к жилым комнатам. Между передней и кухней делали коридорчик, чтобы до передней не доходил чад готовящихся блюд, а от самой кухни старались отгородить буфетную, судомойню и маленькую комнатку для мяса. Да, Амалиенау строили для долгой и беспечной жизни, отделённой от жизни прочего суетливого города. Здесь даже возвели свою кирху. Никто не подозревал, что наслаждаться видом кирхи и удобствами своих вилл кёнигсбержцы будут жалкие двадцать-тридцать лет. Началась война. Германия проиграла. На руинах Кёнигсберга родился Калининград. В отличие от большинства других районов, разбомблённых и сожжённых, Амалиенау уцелел, но его жителям, как и остальным ста сорока тысячам немцев, пришлось покинуть Калининградскую область. Им на смену устремились переселенцы со всего Советского Союза – среди них была и моя бабушка Нинель.

Когда я училась в младшей школе, бабушка часто гуляла со мной по Амалиенау и рассказывала, как впервые забрела сюда и как завидовала тем, кому удалось занять здешние виллы. Бабушка родилась в сорок втором году и жила со своей мамой в подмосковной Ивантеевке. В сорок седьмом они переехали в Брест к папе, и поначалу всё шло хорошо, затем мама нашла его фронтовые дневники и сильно с ним поругалась. Они бы, наверное, помирились, но мама встретила вербовщика, рассказавшего, как замечательно живётся в послевоенном Калининграде, – он помахал перед ней письмами довольных переселенцев, а потом забрал её паспорт. Через неделю мои прабабушка и бабушка оказались в Понарте, где останавливался поезд, ещё не доходивший до Южного вокзала Калининграда.

Бабушке едва исполнилось шесть лет, однако она запомнила свой ужас перед серыми развалинами перемолотого войной города. На трамвае они с мамой добрались до центра, а вагоновожатый был немцем и на подъёме в горку вставал у ручного тормоза в конце вагона. Это бабушка тоже запомнила.