Лабиринт Один: Ворованный воздух

«которому недоставало того, что делает человека больше его собственной жизни: любви к чужой жизни. Этого во мне не было, вернее было так мало, что не стоило и показывать… Не было во мне человечности».

Это уже похоже на приговор.

Поскольку речь шла о западном мире, апокалиптическое видение Селина можно было толковать в социальном духе, что и делали у нас в 30-е годы, видя в Селине критика капитализма, милитаризма, колониализма. В предисловии к русскому переводу книги И.Анисимов объявил тогда, что

«эта книга, взращенная капитализмом, идущим к гибели, пропитанная запахом тления, вместе с тем заключает в себе огромную разрушительную силу».

Однако против чего восстает Селин — против природы человека или против общественных обстоятельств, коверкающих эту природу? То, что Селин — разоблачитель, ясно. Не ясно только, разоблачитель чего. Ответ остается двойственным, вводит в заблуждение, допускает различные толкования. Возможно, в этом отчасти и состояла интригующая загадочность книги.

Разорванной картине мира, подошедшего «к самому краю», соответствует язык Селина.

Это был преобразованный в художественную прозу разговорный язык улицы, полный арготизмов, непечатных, но напечатанных Селином ругательств, неологизмов, выражающий непосредственное волнение и страсть повествователя. Этот язык разрывал с традицией «прекрасного» французского языка, хотя сам Селин впоследствии был недоволен глубиной разрыва, находя, что в романе все еще достаточно «медленно разматывающихся фраз» в духе Анатоля Франса и Поля Бурже. Мнения о книге разделились. Она вызвала восторг в левых кругах как образец социальной критики. Напротив, в благонамеренных кругах французской интеллигенции роман был воспринят как плевок, пощечина, оскорбление и порнография.

Однако главное влияние роман Селина оказывал по-над социальным уровнем, формируя экзистенциалистский тип романа и прежде всего непривычного экзистенциалистского героя, которым оказывается «молодой человек без коллективной значимости… просто индивид». Эти слова Селина из пьесы «Церковь» (которую можно рассматривать как некий набросок к «Путешествию на край ночи») молодой Сартр берет в качестве эпиграфа к своему роману «Тошнота». Герой этого романа, Рокантен, равно и Мерсо из «Постороннего» Камю являются младшими братьями Бардамю.

Окрыленный успехом «Путешествия на край ночи», Селин садится за новый роман, который в 1936 году выходит в свет под названием «Смерть в кредит». Восторгов критики на этот раз несколько меньше. В самой же книге проницательные читатели, и в частности Сартр, вдруг обнаруживают презрение к «маленькому человеку», которое в предыдущем романе заслонено презрением и ненавистью к миру, терзающему «маленького человека». Иными словами, здесь меньше вольнолюбивого анархизма, чем ядовитых пассажей относительно духовной тщеты человека.

Важным формальным новшеством, по сравнению с «Путешествием…», становится отказ автора от вымышленного повествователя. Возникает герой, максимально приближенный к самому автору, заимствующий его второе имя, Фердинанд. Стиль произведения еще больше приближается к спонтанной разговорной интонации. Становится характерным большое количество многоточий. Между фразами возникают пропуски, лакуны, создающие впечатление, с одной стороны, недоговоренности, отрывочности, дискретности, с другой — воздушности стиля, который сам Селин называл «дырявым, кружевным». Свои многоточия автор сравнивал с пуантилизмом постимпрессиониста Сера.

В том же 1936 году Селин отправляется в Советский Союз. Поводом служит его желание получить деньги за русский перевод «Путешествия…». Селин пробыл в СССР два месяца и возвратился, по свидетельству друзей, довольный тем, как его принимали. Однако в результате этого путешествия им был написан памфлет «Меа culpa»[22] (1937), в котором, мастерски «дыряво» описав поблекшие от социализма красоты Ленинграда, Селин оспаривал возможность социального усовершенствования по причине, которая кроется в самом человеке. Селин называет его «подлинным незнакомцем всех возможных и невозможных обществ», исходя из убеждения, что «человек настолько же человечен, насколько курица умеет летать»:

«В каком бы положении он ни был, стоял ли на ногах, или на четвереньках, или еще как-нибудь, у человека, как в воздухе, так и на земле, всего-навсего один тиран: он сам! И других никогда не будет…»

Поэтому же Селин отрицает и классовый антагонизм: