Лабиринты

Вот и нет у меня выхода, и, вместо того чтобы сообщить истину о Ф. Д., я вынужден говорить о возможном для Ф. Д., а также о том фиктивном ФД-1, которого в ночь на 16 октября 1943 года, в три часа сорок минут семнадцать секунд швейцарского времени на Кирхенфельдском мосту пришиб метеорит, с шипеньем и свистом прилетевший из просторов Вселенной. Наряду с этим ФД-1 я вынужден выдумать еще одного Ф. Д.: этот ФД-2, как и его двойник, подошел к мосту, однако ступить на мост не решился. Нет, он не подумал, что на мосту в него может попасть метеорит. Надо признать, ФД-2, впрочем как и ФД-1 и я, был в восхищении от астрономии, однако возможность погибнуть от попадания метеорита не только слишком невероятна, у нее еще и чересчур общий характер: всякого Ф. Д., какого мы сочиним, метеорит мог бы убить до его выхода на мост, в пивной или в постели, метеорит мог бы уничтожить и меня самого, хоть сейчас, когда я все это пишу; страшное дело, сколько метеоритов каждый год падает на землю, их масса вместе с космической пылью – как минимум пять миллионов тонн. Не мысль о метеорите, а мост был причиной того, что ФД-2, в отличие от ФД-1, замешкался, не решаясь перейти на другой берег. У меня нет претензий к Кирхенфельдскому мосту, этой достопочтенной железной конструкции прошлого столетия. В отличие от бетонных мостов, соединяющих город с другим берегом Ааре, этот словно парит в воздухе, при большом потоке транспорта он как будто раскачивается, а если стоишь на нем и смотришь вниз на зеленую воду, он еще и искушает. И понимаешь, почему время от времени с него кто-нибудь бросается. Поэтому, идя в город или возвращаясь из города, я всегда старался пройти по этому мосту, я любил этот мост. По-моему, он куда лучше, чем скучный Нидэггбрюкке, построенный так солидно и надежно, что на нем не возникало того авантюрного настроения, которым непременно одаривал меня Кирхенфельдский мост, – ощущения, что он может рухнуть в любую минуту, главное – когда я по нему шел. Недаром за ним в городе начинается квартал дипломатических представительств. ФД-2 тоже любил этот мост и, в точности как я, всегда немного мешкал, прежде чем шагнуть на него, мало того – можно вообразить, что как раз это промедление могло бы спасти жизнь ФД-2: метеорит промахнулся бы сантиметров на десять. Причина нерешительности была бы не объективной, а субъективной – ощущение, которое всегда появлялось у ФД-2 на этом мосту, за что он и любил этот мост. Он медлил бы, чтобы это ощущение усилилось, он поддался бы искушению медленно умирающей ночи. Уже светает (иначе разве ФД-2 увидел бы ежика?), за темнотой уже проступает свет, он как свинцовые белила, и становятся сверхотчетливыми очертания Гуртена – холма, на котором пьяный студент-астроном лихорадочно подкручивает что-то в своем фотоаппарате; мост делается нереальным, бесконечно протянувшимся над бездной и настолько опасным, что шутливый вопрос, а надежен ли он, становится неизбежным, как призрачный прорыв утра; этот вопрос после короткого испуганного недоумения, промедления, удивления искушает ФД-2 ступить на мост, решиться пройти по мосту, ибо переход теперь будет авантюрой, ведь ФД-2 не уверен в надежности железной конструкции, да еще он из озорства собирается помочиться в реку. И вдруг что-то – молния или снаряд – ослепительным светом, всего на секунду, озаряет здание Конфедерации, реку, площадь Гельвеции, Исторический музей. ФД-2, ослепленный низвергшейся с небес световой массой, чувствует – что-то обрушивается на железные перила, сносит их, летит вниз и с шипеньем уходит под воду, громадный мост содрогается, трясется, содрогание слабеет и затихает. «Немцы, – успевает подумать ФД-2, – или американский самолет» – и бросается бежать, хотя это вполне бессмысленно, но бежит не назад, а к площади Гельвеции, бежит во всю прыть, в расстегнутых штанах, забыв о своем начинающемся ожирении, забыв даже об удостоверенной военными врачами близорукости (формально он не должен был увидеть ежа на площади Казино), и не может понять, почему не раздается ни грохота, ни взрыва – только оглушительное шипение или клокотание. Чуть позже, промчавшись мимо Попечительского совета педагогических учреждений, он, мокрый от пота, запыхавшийся, замечает на голове у грудастой, удобно рассевшейся Гельвеции крышку от молочного бидона, поблескивающую в первых отсветах зари, крышку, которой месяц назад он самолично короновал Матерь Отечества, для чего ночной порой, еще не оправившись после перенесенного гепатита, вскарабкался на статую; ясно, что крышка никого не повергла в изумление – ей было суждено еще месяц венчать каменную главу, – столь мало внимания оказывают Матерям Отечества даже в патриотические времена. ФД-2 успокаивается. Вокруг тишина, в ней благодаря присутствию Гельвеции, увенчанной бидонной крышкой, веет чем-то теплым, материнским; не раздается сирен, вообще ни единый звук не нарушает эту тишину. Что-то случилось, может, короткое замыкание, но вряд ли какое-то военное событие – то, что мог упасть метеорит, ФД-2 не приходит в голову, это слишком невероятно. Вот и теперь, тридцать лет спустя, мне не пришло в голову, что кто-нибудь мог выстрелить в меня, когда я стоял на мосту той ночью, хотя такой случай был бы куда более вероятным, чем падение метеорита: в Эйлате я далеко заплыл в море; утром по телевизору показали выступление Арафата в ООН в Нью-Йорке; на крыше отеля стояли солдаты с автоматами на изготовку, я плыл в сторону какого-то танкера, прозрачная как стекло вода, иорданский берег залива Акаба так близко, кажется, рукой дотянешься, и вдруг в нескольких метрах от меня в море взмывает фонтан, я подумал, рыба, и поплыл обратно к отелю, и лишь много времени спустя мне пришло в голову, что кто-нибудь на иорданском берегу мог прицелиться и выстрелить в ту сторону; наверное, думает ФД-2 уже не на площади Гельвеции, а топая через Английский сад, наверное, все-таки не надо было идти по мосту.