Лабиринты надежд

- В твоей жизни не хватало друга. Пришлось пострадать, чтобы найти поддержку. Я сентиментален, добр, но не позволяю распоясываться мерзавцам. Мой адвокат отсудит у твоего дяди деньги. Кстати, ты знаешь, почему этот синьор делал из тебя идиота? Хм... после семнадцати ты имел полное право вступить во владение состоянием матери. Но если человек душевно болен, то опекун ему совершенно необходим. Соображаешь? - Гуго подмигнул. - Я навел справки: у тебя будет достаточно денег, чтобы снять квартирк и вложить свою долю в какое-нибудь выгодное предприятие. Ну, в общем вести нормальную жизнь. Это первое... - Гуго пристально взглянул на Сида. Они беседовали у камина в старинном, прекрасно обставленном доме. - Хочешь начистоту?.

- Конечно... Я благодарен вам. И я вовсе не идиот.

- Тогда слушай: я не граф. Мои предки были крестьянами, австрийскими фермерами. Я купил это поместье вместе с титулом, когда разбогател. Люблю Италию. Здесь красивые люди и отличные голоса. Знаешь, на чем я зарабатываю?

Сид пожал плечами:

- Брокер?

- У меня студия грамзаписи. Вон в том флигеле. Я делаю звезд. Ну, не совсем больших - хотя бы на один диск. Я умею раскручивать свою продукцию. Расходятся хорошие тиражи. Связи, мальчик, связи... И, конечно, хватка.

Сид подумал, что не сумел бы определить национальность и возраст своего спасителя. Волосы он, кажется, подкрашивал, скрывая седину, а красноватое лицо, изборожденное глубокими морщинами, могло принадлежать и сорокалетнему, и вовсе старику. Но держался Гуго бодро - невысокий крепыш на кривых ногах. Всегда в отличных костюмах, подобранных с большой тщательностью жилетах и обязательно - в шейных платках. Даже запонки у Гуго были особыми - с личной монограммой, с жемчужинами или камнями. Непременно - в ансамбле с жилетом и шейным платком.

- У тебя мать - итальянка... Отлично. Значит, ты хорошо рисуешь, и, как говоришь, даже продавал картины под именем дяди.

- Это он продавал их... Я просто рисовал, писал маслом, мне нравилось это.

- А как ты поешь?

- Не знаю... - Сид соврал. Вместе с Эмили он пел итальянские песенки и современную попсу. Она сказала: "Ты жуткий талант, любовь моя".

- Думаю, не хуже других, - сделал вывод Гуго. - Как правило, если в человеке теплится искра божия, то есть имеется некое дарованьишко, то выпирает оно сразу во всех направлениях. Гений - другое дело - это шиза, запредел, фанатизм. А талант - многолик и умеет приспосабливаться... Пойдешь завтра со мной на студию, послушаешь, как работают мои парни, я тебя покажу своему музыкальному боссу. У него даже немые поют. Припомни какую-нибудь песенку, чтобы напеть ему.

- Я как-то сочинил балладу... Про любовь...

- Ага! Гуго, как всегда, прав! Если у парня такая фигура и фотогеничная физиономия - ему нужно только встретиться с Гуго Ламберти! И ты это сделал! Кстати... - Гуго приблизил лицо к щеке Сида и почти шепнул ему на ухо: - ты не задавал себе вопрос, а что граф ди Ламберти, имеющий десять автомобилей, делал в метро?

- Что? - Искренне удивился Сид.

- Искал тебя. Своих "звезд" я откапываю на помойках. В Милане любят петь.

Вскоре Сид уже сочинял баллады и готовил к записи персональный диск. Он даже не знал нот! Но с ним работал профессионал, схватывающий на лету то, что напевал Сид. У него получались покоряющие простотой тексты, в которых трагическое, возвышенное переплеталось с осатанелой злостью и убийственным цинизмом. А мелодии получались сами собой, из всего, что вбирал в себя слух.

- Ты - гений, - сказал Гуго, прослушав запись. - Сегодня пойдешь к нашему фотографу, отснимещь все, как он скажет. Ты разбогатеешь, парень!

Фотограф оказался странноватым типом. Заставил Сида раздеться, и снимал почти в темноте в каком-то мигающем освещении. Сид терпел, он представлял, как будет держать в руках собственный диск. Наверно, его песни можно было назвать блюзами. Но для Сида это бывла исповедь. Он говорил о том, что даже не понимал до конца сам, но что мучило его душу.

Миланский собор и раздавленный на паперти окурок, близость с женщиной, тело которой священно и грешно. Великое и низменное рядом, боль и радость в одном звуке. Разве это можно забыть хоть на секунду - смерть и рождение, существующие вместе? Или глухую стену одиночества, замуровавшего твое "я", словно в каменном саркофаге?

Нет, Сид не считал себя певцом и тем более - поэтом. Но работавшие с ним люди относились к его диску всерьез, и порой он забывал о сомнениях и страхах, позволяя себе самую величайшую глупость - быть искренним.

- Сегодня у нас торжественный ужин при свечах. Презентация диска. Только ты и я, - объявил в ноябре Гуго.