Лаборатория великих разрушений

Они поговорили еще о чем-то шепотом. Потом Морло внес мои вещи, и профессор повел меня во второй этаж, в обитаемую часть бесконечного здания. Мы прошли длинную галерею, украшенную по стенам и углам паутиной, которую пауки плели здесь в продолжение целых столетий, поднялись по узкой каменной лестнице, и когда Дюфур толкнул дверь, я вздохнул с облегчением. Мы очутились в комнатах, очищенных от пыли и обставленных удобной мебелью. Здесь были мягкие кожаные кресла, столы, заваленные рукописями и книгами, библиотечные шкапы, и в темных закоулках, к которым монахи питали какую-то страсть, горели электрические лампы. Эти три комнаты Дюфура были радостным и светлым оазисом среди унылых, гулких хором, где серая пыль покрывала своды и массивные скамьи, на каждой из которых могли бы усесться два десятка человек, лежала на гигантских столах, построенных из корабельного леса, и при каждом дуновении ветра поднималась с каменного пола.

— Переоденьтесь в сухое платье, — сказал Дюфур, — и пойдемте обедать. Я вас познакомлю с моими сотрудниками.

Обед был накрыт в старой монастырской столовой, рядом с которой помещалась кухня. Зала эта была так велика, что в ней вокруг стола можно было бы проехать на паре лошадей. У одной из стен находилось высокое резное кресло для настоятеля и над ним мраморное распятие. На другой полуистлевшие краски позволяли различить смутное очертание библейской картины, а против нее висел разорванный холст с изображением какого-то старика в черной мантии. Его коричневое лицо почти совершенно слилось с темным фоном портрета, но глаза, живые и лукавые, прекрасно сохранились и были так удивительно написаны, что, где бы вы ни сидели, они всюду наблюдали за вами, смотря из черной застывшей глубины. Когда мы вошли в эту столовую, в ней находилось уже два человека. Они шумно и горячо о чем-то спорили, и голоса их глухо отдавались во всех углах. Собственно, кричал один из них, — Жан Бастьен, — плотный приземистый мужчина лет сорока. У него была большая голова с целой гривой черных волос, к которым, по-видимому, давно не прикасалась гребенка пли щетка; бледное лицо, с широким четырехугольным лбом и выдавшейся вперед нижней челюстью; густая спутанная черная борода закрывала грудь и в нескольких местах была опалена взрывами тех опасных веществ, с которыми постоянно возился этот человек. Одет он был чрезвычайно небрежно и неряшливо. Черный, расстегнутый жилет покрывали желтые и бурые пятна, из разорванного кармана пиджака висел грязный платок, а широкие порыжевшие панталоны были подвязаны у пояса ремнем, оборванные концы которого спускались до колен. Во время разговора он имел привычку беспрерывно теребить бороду своей худой рукой с необыкновенно гибкими, подвижными пальцами. Другой сотрудник Дюфура произвел на меня несравненно лучшее впечатление. У него были прекрасные лучистые серые глаза, которые невольно останавливали внимание того, кто встречал этого человека. Добрая, застенчивая улыбка придавала его некрасивому лицу чрезвычайно привлекательное выражение, а тихий голос и робкие манеры заставляли предполагать, что Амбруаз Рене был воспитан женщинами или вырос в одиночестве, без друзей и товарищей.

Когда мы уселись за стол, Бастьен продолжал начатый спор, обращаясь то ко мне, то к Дюфуру; при этом он стучал ножом по тарелке, с грохотом отодвигал скамью, уронил на пол стакан и производил один столько шуму, сколько не могли наделать все монахи обители св. Бернарда, обедавшие когда-то в этой комнате.

— Я знаю, черт побери, на что мне нужен этот пиронит или какое-нибудь другое такое вещество! Твердо и отчетливо знаю, иначе зачем бы я ухлопал двадцать лучших лет на возню с вонючими газами, ретортами и колбами! Вы думаете, это легко? — набросился он на меня. — Пока вы разгуливаете по лужкам и забавляетесь с пастушками, люди, подобные мне, сидят в каменных клетках с тиграми. Что я говорю, с тиграми? Хуже! Тут одно неосторожное движение, пять лишних градусов температуры, ничтожная разница в силе тока — и от вас не останется ничего, что можно было бы собрать и без величайшего скандала предъявить для похорон. У Рене взрывом искалечены ноги. Я весь обожжен. Вот, смотрите! — Он засучил рукав и показал зарубцевавшуюся рану выше локтя. — Такие следы у меня на шее, на ногах и груди. Часто, входя в лабораторию при начале новых опытов, я не знаю, выйду ли из нее живым. Где, я вас спрашиваю, Леру, славный, веселый малый?

Я не знал, где был этот Леру.

— Он отравился ядовитыми газами. Где Жиро? Погиб при взрыве лаборатории. Сент-Андре? Сгорел. A-а… Вы думаете, это так же легко и просто, как болтаться по театрам и ресторанам? Попробуйте! держу пари на сто франков, что если я вас пущу в мою лабораторию, то через пять минут мы все взлетим выше Эйфелевой башни, и за нами отправится это дряхлое аббатство. Попробуйте, милости просим! Вот ключ!

— Послушайте, Бастьен! — вмешался Дюфур, улыбаясь. — Наш гость совсем не желает производить таких опытов.

— Ну, так пусть он не говорит о том, чего не знает!