Лабух

— Идемте чай пить, — наконец позвала она меня.

— С удовольствием. Только…

— Вам что-то нужно?

— Скажите, у вас есть зеркало?

Если Василиса Егоровна и удивилась этой просьбе, то виду не подала, а прошла на свою половину, чтобы через минуту вернуться с небольшим ручным зеркальцем в деревянной оправе. Покрытие было неважным, край треснувшим, но, по крайней мере, я впервые смог более или менее подробно рассмотреть свою новою наружность. Что же, не так уж все и плохо. Не кривой, не косой, сложен пропорционально и, кажется, не обижен силой. Возраст примерно около двадцати двух лет. То есть, вдвое моложе себя прежнего.

Лицо конечно самое рабоче-крестьянское, но нельзя сказать, чтобы совсем грубое. И если добавить к нему порядочную прическу, будет совсем хорошо. Впрочем, пока что стричь и укладывать особо нечего. Видимо в Красной армии, борясь с насекомыми всех оболванивали под машинку. Слава богу, хоть не под Котовского! Несмотря на то, что в моем времени бритая голова была в моде, мне такой стиль никогда не нравился.

— Теперь вижу, не соврал Никифор, — мягко улыбнулась хозяйка.

— Что, простите?

— Ну он мне шепнул, что вы артист…

— Не похож?

— Да, руки у вас рабочие и в мозолях. Сначала подумала было, что вы слесарь, а теперь вижу, как прихорашиваетесь…

Н-да, никогда Штирлиц не был так близок к провалу! Я вот о въевшихся в кожу частицах металла даже не подумал, а она сразу догадалась.

— Не просто артист, а музыкант, — постарался ответить как можно более спокойно. — А что до рук, так в армии никому не интересно, какой у тебя талант. Главное — чтобы с автомат… то есть, винтовкой, обращаться умел.

— Нешто в вашем полку никакого оркестра не было?

— Так я гитарист, а там все больше на духовых инструментах…

Впрочем, моя специализация совершенно не заинтересовала добрейшую Василису Егоровну. Быстро наколов лучины, она растопила плиту и поставила на неё закопчённый медный чайник. Дождавшись когда тот закипит, бросила туда полную щепоть заварки. Тем временем поднялись девчонки и растолкали сладко сопевшего Никишку. В общем, вся семья была в сборе.

Вы когда-нибудь пили морковный чай? Причем, без ничего, и в особенности без сахара. Вот я делал это в первый раз в жизни, дуя, осторожно прихлебывая и все равно обжигаясь о край жестяной кружки. Божественный напиток, чтоб его…

А потом мы с Никифором отправились на похороны погибших в стычке с бандитами. Честно говоря, поначалу в моих планах вовсе не было посещения траурной церемонии. Ведь я не знал ни товарища Лукина, ни Машу, которых с такой скорбью поминал бывший со мной в плену парень. Зато их знал и возможно даже относился с симпатией Николай Семенов, в теле которого сейчас обитал совсем другой человек.

Немного позже мне удалось привыкнуть, что все мало-мальски значимые мероприятия в этом времени начинаются с митинга, но сейчас эти речи, полные пафоса перед искренне скорбящими людьми, показались мне несколько неуместными. Однако присутствующие встретили их если не с одобрением, то уж точно с пониманием. Для них классовая борьба, о которой с жаром толковал товарищ Фельдман и другие выступающие, была повседневной реальностью. А погибшие, как ни крути, жертвами этой самой борьбы.

Особенно всем жаль было Машу, оказавшейся совсем молодой и красивой девушкой, примерно одного возраста с Никишкой. Во время боя она яростно отстреливалась, пока её не ранили и не захватили бандиты, а потом… в общем смерть её не была легкой. Так что, узнав подробности, я больше не сомневался в правильности своего выбора. И если ко мне ночью снова вздумает заявиться убитый мною матрос, найду что ему сказать. Что же касается выживших, надеюсь, Нечая и его подручных расстреляют, ибо ничего другого они не заслужили…

Потом было шествие под звуки духового оркестра, залп почетного караула, женский плач и хмурое молчание мужчин. Наконец, всё закончилось, и можно было уходить, но рядом со мной снова оказался Никифор, а вслед за ним и Фельдман.

— Как устроился, товарищ Семёнов? — вроде бы участливо спросил начальник милиции, но что-то в его тоне заставило меня насторожиться.

— Нормально, — коротко ответил я. — Не выгнали добрые люди.

— Это хорошо. Чем думаешь заниматься?

— Даже не знаю, — пожал я плечами. — Попробую найти работу, а там видно будет.

— Ты ведь, кажется, музыкант?

— Да.

— Всё хотел спросить, а что за песни ты пел бандитам? — задал, наконец, главный вопрос Фельдман и буквально впился в меня испытующим взглядом.

Идущий рядом и явно сдавший меня Никишка последовал его примеру и теперь за бедным музыкантом следили две пары недоверчивых глаз. И что в данной ситуации прикажете делать?

— Бандитские, конечно, — как можно более равнодушным тоном отвечал я. — Что же им ещё можно исполнить? Почему-то мне кажется, что «Интернационал» они не оценили бы!

— И как же это понимать? — нахмурился Фельдман, явно считавший, что Николай Семенов должен был героически погибнуть за Советскую власть, но ни в коем случае не поступиться принципами.

— А вот так, дорогой товарищ! — огрызнулся я. — С волками жить, по-волчьи выть!

— Испугался, значит!