Лада, или Радость: Хроника верной и счастливой любви

Опять я захожусь в припадке «зоологического антикоммунизма», и со вспененных губ готова уже сорваться излюбленная цитата из книги Чисел об оскверненной кровью земле и ее очищении, и снова я намереваюсь гневить Бога жалобами на то, что убийцы не наказаны и даже не опозорены, что их гладенькие внучки-политологи не то что не стыдятся, а пишут толстые двухтомные книжки о жизни и творчестве дедушек, что кремлевская дворня прославляема за бесценный вклад в мировое искусство, за создание «большого стиля» в «непростое время», и что никакого возмездия и раскаяния так и не случилось и не предвидится, как сказала, пожав плечами, Анжелка Каменцева после просмотра знаменитого фильма «Покаяние»: «Какое ж это покаяние? Так, отмазка!»

Ну так и что?

Можно подумать, сам-то я явился на страницы перестроечных периодических изданий из мордовских лагерей, а не из уютненького столичного Института искусствознания!

И хотя дед мой был японским и английским шпионом, разоблаченным и казненным в 1938 году, но отец-то верой-правдой служил начальником политотдела, – как выразился один ветеран на папином юбилее: «Политработник от Бога!»

И ведь уже в шестом классе прочел я данный нам Новый Завет – любить врагов своих и прощать не до семи, но до семижды семидесяти раз, и, между прочим, произошло это только потому, что папа отобрал Евангелие у какого-то несчастного солдатика-баптиста!

А то, что, честно выполнив служебный долг, он и не подумал уничтожить антисоветскую агитацию и пропаганду или хотя бы запретить сыну читать, что «свет во тьме светит, и тьма не объяла его», так это ведь и доказывает, что не была и не могла быть эта чертова власть, как она ни тужилась и ни пыжилась, главным содержанием человеческой жизни, уж жизни Александры Егоровны, по крайней мере, кишка тонка, и все, все, хватит, отвяжись, умоляю, действительно ведь годы прошли и столетья, и написал уже надменный и испуганный эмигрант в 1939 году про все это – про горе, и муки, и стыд, и про то, что:

поздно, поздно! – никто не ответит,

и душа никому не простит!..

А то я уже сам себе напоминаю того незабвенного праведного сантехника, который на заре российских свобод чинил нам смеситель в ванной. Починил быстро и наотрез отказался брать деньги. Растроганная Ленка предложила растворимого кофе – тогда, насколько я помню, страшно дефицитного, привезенного мной из щепетильного Лондона. Но войдя на кухню, где я, обуянный социопатией и мизантропией, от него скрывался, удивительный сантехник сразу же помрачнел, утратил любезность, перестал восторгаться Томиком и засобирался восвояси, даже не допив редкого напитка. И уже в дверях укоризненно произнес: «Молодые интеллигентные люди, а на стенку Берию повесили!». Я ошарашенно промолчал и не сразу понял. На кухонной стене висела тогда фотография пожилого Набокова в пенсне…

Зато в замужестве Александра Егоровна была неправдоподобно счастлива…

Нет, не могу остановиться, все-таки еще одна цитата, из бунинских «Окаянных дней»: «Все будет забыто и даже прославлено! И прежде всего литература поможет , которая что угодно исказит, как это сделало, например, с французской революцией то вреднейшее на земле племя, что называется поэтами, в котором на одного истинного святого всегда приходится десять тысяч пустосвятов, выродков и шарлатанов»…

А в замужестве Александра Егоровна действительно была неправдоподобно счастлива и утешена, поскольку муж ей достался работящий, любящий, красивый на внешность, непьющий и некурящий, чего я и вам желаю от всего сердца, милые мои читательницы!

Ну не то чтобы Иван Тимофеевич уж совсем не пил. Пил, конечно, и по праздникам, и так, за компанию, но во хмелю был добр, весел и безобиден, как малое дитя, что и нам бы ох как не помешало, дорогие читатели.

Правда, подвыпив, Гогушин часто озорничал, не слушал уговоры лечь уже наконец спать, а вместо этого подхватывал свою маленькую (как говорила ее мама, «чутошную») женушку и, держа ее на весу, принимался кружиться по избе, задевая и опрокидывая табуретки, натыкаясь на еще неубранный, дребезжащий и звенящий стол и горланя на всю деревню:

Знай, такой другой на свете нет наверняка,

Чтоб навеки покорила сердце моряка.

По морям и океанам мне легко пройти,

Но к такой, как ты, желанной, видно, нет пути.

Прошел чуть не полмира я —

С такой, как ты, не встретился

И думать не додумался,

Что встречу я тебя!