Ладья тёмных странствий. Избранная проза

Она подошла к одному из купальщиков, фигурой напоминающего отца. Иди за мной, – если не боишься пастуха. Мы скоро будем дома, где будет варенье, мама, которая уйдёт от тебя. Пойдём в наш уют, тебя скоро унесут из него и от меня… к земному небу, что питается воплями, заставляя уходить из любимого мира геометрии, всё обещающей, но не исполняющей ничего. Успокойся, я укрою тебя, а рядом положу кота; помнишь, мы нашли его у озера, чёрного, мёрзлого; ты всё хотел искупаться, а я увела тебя домой…

Знаешь, доченька, честно говоря, и ягод я не любил, и о главном не поведал. Не ушёл я, меня увели. Увели другие люди, мать и отец. Они скучали по мне, хотя при жизни меня не любили. Смешно говорить это сейчас, когда слова до тебя не доходят, и смешно думать, что тебя нет. Не виню родителей за то, что они в мечтательности безнадежного поиска усмотрели выход через эстафету органики. Их тоже вовлекли насильно, убаюкивая в начале тупика колыбельным бредом, а в конце ловушки увеселяя театром одного актера. Этот актер думал, что он избранник. Думал, конечно, втайне – попробуй скажи вслух – заведут в другой тупик, – надеялся, что уберёт отсюда ноги, несмотря на то, что удалось бы поохотиться на слонов, и, построив хижину, ожидать эвтаназии. Тебе может показаться, будто я (налей покрепче)… как бы это сказать… (кажется, телефон)…не люблю жизнь (скажи: нет дома). Это не так, я люблю жизнь! Да, но не эту. Отец и мать? Как смешны благодарность и ужас. Благодарность за якобы жизнь. Ужас – что живешь. Особенно меня поразил отец. Твой отец, Ольга, имел бы счастье не быть, прожив лишь месяц. Мой папуля страдал от тех же догадок, что и я. Месяц спустя, после того, как вытащили из роженицы капсулу для моей души (выпал на груду грязных тряпок – прототип Олимпа), мой отец, пытаясь освободить себя от ответственности за моё рождение, а меня от обязанности зрителя, раздел меня и, рыдая, положил в снег. Вопреки его мечтам кто-то отсрочил исход до сорока трёх новогодних ура. Твоя сказка про то, как пастух женился на тебе, мне по сердцу. Ты ничего от меня не скрываешь?

Недавно я бродил по пшеничному полю, мимо – экспресс. Успел заметить тебя с третьим мужем. Вы пили обещанья молодости. Но вскоре супруги сошли, углубились в простор, долго бродили по пшеничному полю. Я следил за вами. Видел несколько пустых сцен.

Мне было по-родительски неловко: моя дочь с телом полинезийской принцессы, подпорченным в десятом колене китайским воином и исправленным корсарской ночью, – моя дочь мнёт злаки с типом, у которого лицо изуродовано звёздными катастрофами… У тебя в тот день было такое выражение, словно ты поела хлорной извести. До вечера вы гуляли в поле, пока не повстречали детей с овчарками. Псинолюбы спустили на вас страшил. К этому времени мы подружились. А потом появился пастух, который развлекал тебя разными фокусами. Кстати, он благодарит тебя за свечку, поставленную в храме… Пастух превратил собак и детей, жаждавших крови, в травяных лягушек. Чтобы замести следы, он поджёг поле.

Но самый последний раз я видел вас на нашей даче. Ты ходила по саду, собирала камни. Потом стала косить траву. Срезала даже яблони и кусты малины – те самые. В сад вошёл незнакомец, он взял у тебя косу и продолжил работу. Скосил забор, колодец, дом. А ты всё смеялась. Принялся за ячменное поле, гороховое; а ты всё шла за ним. Я осмелился подойти, ты заметила меня, рванулась ко мне. Растроганный твоей памятью, твой отец, моя дочь, слышал тихие вопрошающие повторения: веришь? веришь?

Мы снова вместе: я, ты, трое твоих мужей. Они – милые люди. Все верим в жизнь, полны сил. Сидим за столом, играем в камни, играемся с котом, у которого, как ты однажды пошутила, маленькие коровы бродят по зубам, как по холмам. Время ко сну; в нём беспощадные эпизоды дразнят логику бытовщинных силлогизмов. Спать, спать! Да и сам Господь говорит, что пора заткнуться.

Осиновые листья метнулись к заливу, к глинисто-илистым несуразностям волн. Взвились до перистых облаков и, пролетев над железной станцией, двумя поселками и пылающим стогом – из него торчали две пары ног, – легли на дорогу, безлюдно, безглазно.

Зачастили снежные схватки, матерела зима. Свистоплясами льдовыми день зависал. Над домами, полями, надеждами солнце куражилось.

1974

Лысое небо

Путник вошёл в реку. В город. Его схватили, связали жилистые люди, посадили в самолёт, раздели. Записав личный регистрационный номер, кинули человеческую тушу вниз; полёт километр. Сброшенный догадался: прицел направлен на городскую площадь. Летел вниз, пощипывая лавровый венок. Друг-ветерок пытался задержать паденье, но, истощённый вчерашними грозовыми работами, не смог. Внизу появилось липкое и чадное облако. Пролетел сквозь, ободрал тело о спящие льдинки, провалился дальше, как сквозь крышу университета. До земли километр.

Стая уток влетела отдохнуть на сетчатке, пощипать колбочки. Прошла секунда падения. Руки посинели, пальцы сжимали самих себя и воздушные клокоты.