Ладья викингов. Белые чужаки

Глава одиннадцатая

Глупый не спит всю ночь напролет в думах докучных…

Старшая Эдда. Речи Высокого

Удар копья не убил Харальда сына Торгрима. В нем текла кровь Торгрима Ночного Волка и Орнольфа Неугомонного, а это значило, что его не так-то просто отправить на тот свет. Однако вскоре пришла лихорадка – безмолвный ночной убийца. И она испугала Торгрима больше, чем глубокая незаживающая рана на плече Харальда. Та лишь нанесла физический урон телу его сына, а вот лихорадку напустили духи, которых он не мог увидеть и с которыми не знал, как бороться.

Их держали в большой комнате огороженного частоколом форта. Судя по огромному тяжелому столу, стоявшему посредине, здесь когда-то располагалась столовая гарнизона. Харальд вопил от боли, когда его волокли сюда с палубы «Красного Дракона», а Торгрим, теряя сознание, с гудящей головой, еще пытался драться. Крики сына жалили его куда сильнее клинка.

Воины Магнуса бросили их в эту комнату, к другим членам команды драккара.

Из шестидесяти трех викингов, отправившихся в Дуб-Линн с Орнольфом Неугомонным, уцелел пятьдесят один. Вефорд Быстрый погиб на куррахе. Двое умудрились до смерти упиться дареным медом Магнуса. Еще девять, проснувшись, как и Торгрим, от прикосновения копий к горлу, ввязались в драку и уложили дюжину солдат Магнуса, прежде чем отошли в Вальгаллу. Еще четверо попали в тюрьму ранеными.

Бывшую столовую никто не назвал бы идеальной тюрьмой, поскольку в ней было слишком много окон, но, похоже, она оказалась единственным помещением, способным вместить всех пленников.

Три дня они провели в заточении. И условия были ужасными. Кормили редко – протухшей едой. Раненым оставалось лишь терпеть боль, поскольку товарищи ничем не могли им помочь. Двое уже томились у врат Вальгаллы, без всякой надежды на погребальные почести.

Орнольф Неугомонный большую часть времени бесновался, но, поскольку выпивки им не давали, на трезвую голову его ругань чаще походила на жалобы. Впрочем, не менее громкие, чем обычно.

Они не знали, что их ждет впереди. Никто не приходил к ним в тюрьму, кроме трэлла, носившего им еду.

Тем не менее Торгрим сын Ульфа всячески пытался поднять боевой дух своих товарищей. Он славился этим врожденным умением, которым обладал, пока солнце сияло на небе и дух волка не вступал в свои права.

На четвертый день заточения Торгрим взобрался на стол. Это уже стало частью ежедневного ритуала.

– У меня есть песнь о великой битве в медовом зале! – выкрикнул он.

Он собирался прочесть полные мрачной иронии стихи о событиях той хмельной ночи, когда их всех предали.

– Давай же, Торгрим! – крикнул в ответ Снорри Полутролль, и остальные согласно загудели.

Торгрим знал: ничто не дает такого ощущения единства, как общая история, и лучше всего рассказывать подобные истории стихами. Поэзия была столь же неотъемлемой частью жизни северян, как битвы или земледелие.

И Торгрим заговорил громким и чистым голосом скальда:

Храбрец Орнольф подобен богу был,
Он женщин всех любил, он мед из рога пил.
Так много на пиру он на себя взвалил,
Глаза залил
И пенис утомил,
Что пал героем он без капли сил.

Викинги заулыбались, забыв на время о своем незавидном положении. Они подбадривали его криками, и Торгрим позволял им вопить. Для них это было облегчением, а ему давало время придумать следующие строки. Слагая стихи, он чаще всего импровизировал на ходу.

И вот за ним пришли
Пожиратели павших,
И пировали они на плоти Орнольфа
Кровью его, загустевшей от меда,
Что все еще тек в его теле,
Пока и сами валькирии
Не рухнули пьяными…

Еще минут десять Торгрим декламировал одну за другой героические строфы, пока его товарищи не развеселились, включая даже Орнольфа. Что ж, этого хватит на некоторое время. Боевой дух команды напоминал тонущий корабль, а единственным, кто мог вычерпать их печаль, был Торгрим. И он черпал, черпал изо всех сил, но не знал, насколько еще его хватит.

Торгрим слез со стола. Харальда и прочих раненых устроили в дальнем углу, на плащах и туниках, которые сняли с себя другие заключенные. Торгрим останавливался рядом с каждым, спрашивал, как идут дела, пытался приободрить и развеселить. Гигант Бьерн, которому одно копье попало в живот, а другое в грудь, в разговорах уже не нуждался. Торгрим приложил ладонь к его бледной коже, решив, что тот уже отошел в мир иной, но ощутил под рукой тепло. Бьерн цеплялся за жизнь со свойственным ему упрямством.