Ладога

Все здесь казалось необычным. Высились истуканами те же ели с когтистыми, до земли, лапами и поросшими седым мхом стволами, те же лесные шумы раздавались в густом воздухе, запахи звериные были те же, а все-таки отчего-то не по себе было. Казалось, притаился рядом кто-то невидимый и вглядывается в утомленных дорогой пришельцев.

Нечасто я Волхский лес вспоминал, не ожидал, что доведется вновь в него воротиться, да с Чужаком вместе…

Он еще в Ладоге предупредил:

– Отправимся в Волхский лес – лишь там пути проложены, мне ведомые…

– Какие пути? – наивно заинтересовался Бегун. Волх даже не взглянул на него – собирался, укладывал в суму разные мелочи.

– Как мы на кромку-то попадем? – не унимался певун.

Мне и самому интересно было – чем же нас волх на этот раз очарует, чтобы нежить привиделась?

– Да просто. – Чужак накинул на верх мешка веревку, стянул тугим узлом, шепнул что-то невразумительное, видать, заговор от вора лихого. – Перекинетесь через двенадцать ножей, в землю воткнутых, и все.

Я чуть не засмеялся – вспомнил, как однажды, мальчишкой еще, обидел меня отец неласковым словом. Я тогда своего дружка Егожу чуть в топь не затащил – хотел до Болотной Хозяйки добраться и силой с ней померяться. Глупый был, несмышленый, и отец тогда здорово осерчал.

«Ты трус! – приговаривал, охаживая прутом. – В одиночку идти испугался! О друге не подумал – о себе позаботился. Вот тебе, чтоб впредь сперва о других думал, а лишь потом о себе!» До того проступка он руки на меня не поднимал, разве для острастки.

Никто меня тогда не пожалел, а матери, что всегда добрым словом согревала, не было уже – разозлился я на весь свет, вот и решился старинным дедовским способом в серого волка иль другого какого оборотня перекинуться.

Давно это было… Обиженный, безутешный, выкрал я у отца все ножи, что в избе хранились, ушел подальше от печища, ткнул их ровной грядой в землю, глаза закрыл, да и кувыркнулся через них. Думал – все! Очнусь, а вместо рук своих человеческих увижу лапы волчьи… Страшно стало – что натворил сдуру?! А потом решился – глаза разлепил, еле скосил их, на руки глянул… Руки руками и остались… Я еще раз тогда через ножи прыгнул – проверить, а потом понял: болтовня все это – о ножах и заговорах на оборотничество!

Я это еще мальцом понял, а Чужак меня сейчас в обратном уверить хотел!

– Что смотришь волком, ведогон? – поймал он мой взгляд.

Повадился же ведогоном величать! Словно не было у меня имени…

– Кидался я уж через ножи, – честно ответил я. – Толку с этого – что с козла молока.

Чужак ухмыльнулся:

– Кидался, да не там, не через те и не вовремя.

Ладно, пусть верит во что хочет. Я силы его умалять не стану – волх, хоть и спятивши слегка, а все-таки чародей. Да и ньяра злить не стоит – коли решит, что водит его Чужак за нос, долго ждать не станет – за меч хватится… Ножи так ножи…

А болотники волху поверили, примолкли и всю дорогу расспросами донимали, мол, что чувствуешь, когда зверем становишься, и как обратно из зверя человеком сделаться. Чужак неохотно, а отвечал. Я едва смех сдерживал, его ответы слушая. Ловко волх выкручивался – самому Ролло этакой гладкой лжи не выдумать!

– Не обязательно, – говорил, – на кромке зверем станешь. Есть там три времени, в кои облик человеческий еще силу имеет. Первое время – слияние. Это когда входишь на кромку. Второе – срединное, когда дело, за каким пришел, с ведогоном в единое слившись, вершишь, и третье – когда уходить надо.

– А если не уйдешь? – спрашивал Бегун, внимая волху, словно мальчишка, страшную сказку услышавший.

– После третьего времени ведогон над человеком верх берет, тогда уж от него не избавишься… – важно завершал речь волх.

И при этом на меня косился, будто недоговаривал нечто важное. Знал я – считает он меня ведогоном, над человеком верх взявшим, да обиды на него не было – не те уж мои годы, чтоб по пустякам кулаками махать… Правда, раз ввязался в спор:

– Коли я – ведогон, то как же я с кромки сошел? Ты говоришь – третье время уж никого не выпускает.

– Верно. – Чужак кивнул. – Да только – что любой кромешник против богов? Боги тебя обратно выпустили, видать, умолил их кто-то, жизнь свою за тебя отдал.

Спорили мы под вечер, когда все уж спали давно. Мне после Валланда ночами плохо спалось, а волх когда спал – вовсе неведомо, вот и сидели мы возле огня, болтали о пустом. Луна на снегу серебром дорогу вычеркивала, и показалось вдруг, будто рассыпались по снежной простыне русые девичьи волосы и шепнул, едва слышно, лес: «Ия…» Я тогда чуть не поверил Чужаковым россказням, хорошо – хрюкнул во сне Медведь, переворачиваясь на другой бок, прогнал наваждение. Зато подозрения пришли. Немногим я доверял, а на Чужаковы добрые помыслы и вовсе не полагался. Волх по доброте душевной никому помогать не стал бы – ни друзьям, ни врагам, да и разницы меж ними он не разбирал. Не из дружеского участия он с нами пошел…

Я на спящих покосился. Дышали они ровно, веками не дергали – крепок оказался сон подлунный…

– Спросить что хочешь? – заметил мое волнение Чужак. – Спрашивай, спят они.