Ладога

Мимо, не успели дружинники и мечи вытащить, метнулась огромная тень, угодила говорящему в живот. Тот согнулся пополам, харкнул кровью. Медведь, так же стремительно, как напал, взметнул кулак над его шеей. Оба сотоварища упавшего выдернули из ножен оружие почти одновременно, но один оказался ловчее, и не миновало бы Медведя острое железо, да брат выручил. Клубком подкатился под колени воя, подшиб их. Едва не зацепив Медвежью грудь, меч лязгнул о камень в стене. Дружинник, шатаясь, попробовал развернуться на пятках и лицом встретить наглеца, посмевшего бить со спины, но сбоку подскочила Беляна. Взметнув длинной поневой, она подняла колено, и вой, со всего маху, налетел на него причинным местом. Всхлипнув от боли, он недоуменно воззрился на девку, забыв от неожиданности старое правило, известное с мальчишеской поры: «В драке зевать – битым быть». Медвежий кулак, круша кости, шарахнул его по лбу. Медведь быков-двугодков кулаком заваливал, хоть и не с первого удара. Дружинник оказался хлипче, рухнул сразу. Третий вой рванул к двери – то ли струсил, то ли за подмогой. Меня точно молнией пронзило – нельзя его упускать! Уйдет и унесет с собой нашу жизнь, наше вольное счастье! Я прыгнул на воя. Он вовремя заметил, нацелился на меня острием меча. Я видел неумолимо надвигающееся лезвие, однако не мог по-птичьи увернуться в полете. Странно, но такая смерть не пугала. Все лучше, чем под клыками оборотней или в пасти Змея. Наперерез мне ринулся Бегун. Мелькнуло его искаженное страхом и решимостью лицо. Дружинник отскочил, меч описал дугу над полом, ища новую жертву, и тут подоспел Медведь. Он полезное перенимал быстро, и сила была – с девичьей не сравнить. Вой выпучил глаза, выронил меч и, прихватив ладонями пах, сполз спиной по стене.

Меня на едином вдохе вынесло к светлому проему дверей. Только слышал, как топает за мной Медведь и бранится, придерживаясь за ушибленный бок, Бегун. От свежего воздуха и яркого света бесшабашно повеселела душа, а тело наполнилось силой и вольностью. Пропахшая гнилью медуша осталась где-то в другой жизни, а эта бушевала иными запахами и красками. Я глянул через плечо. Темница, не желая нас отпускать, распахнула черный влаз, и, разозлившись, я навалился плечом на дверь, словно запирал в медуше старые страхи и еще что-то, давившее красивые вольные мечты. Крякнув, Медведь сунул под дверь жердину-подпорку и обстоятельно постучал по ней ногой:

– Крепкая, не сломят!

Только тогда до меня дошло, на что мы решились. А заодно и удосужился оглядеться. Чего я ждал? Что никто не заметит, как мы утекли с Княжьего двора? Или что закроет нас невидимой тканой пеленой Мокоша? Однако нас заметили, и с удивленными лицами, выдирая на ходу мечи, через широкий двор бежали двое молодших дружинников, а с высокого крыльца целился стрелой еще один. Я ринулся к пристани и, лишь сделав пару шагов, увидел еще не осознавших произошедшего торговых и мастеровых людей, принесших на Княжий суд свои маленькие жалобы. Метнулся назад… Стрела тонко пропела у самого уха. Мое счастье. Коли не повернул бы…

– Сюда!

Я обернулся, отыскивая позвавшего. Послышалось… Кто осмелится помогать ослушникам?

– Сюда!

Стрый! Кузнец высился над толпой горожан, сверкая боевым вооружением. В могучей руке покачивался меч. Внушительный. И держал его кузнец умело, видать, не только кузнечному делу был учен. Возле его плеча притулился Изок с луком. А я-то удивлялся – почему никто не стреляет? У Изока привычно лежала на тетиве каленая стрелка. Смотрела узким граненым лезвием на Княжий двор. Никому не хотелось на своем сердце почуять ее смертельный укус.

Народ перед нами почтительно расступался. Теперь не насмешничали, как раньше. Стрый пятился к кузне, будто ее крепкие стены могли уберечь от Княжьего гнева и от держащихся на расстоянии дружинников. Они были опытны, знали – далеко нам не уйти, в кузне пару дней отсидим и сами наружу попросимся. А коли не попросимся, то и подпалить кузню недолго. Только прежде через вороного коня божьего дозволения спросить…

Тяжелые кованые засовы заскрипели, замыкая за нами крепкие двери кузни. Из одной темницы, да в другую. Не велика разница, а все-таки светло билось сердце и почему-то не страшил Меславов гнев. Изок заглянул мне в лицо и, заметив блуждающую на губах улыбку, сказал:

– Это тело твое пока взаперти, а душа из неволи уже вышла. Нет теперь над тобой никакого суда, кроме своего да божьего.

– А Князь? – спросил я робко, боясь поверить в страшную и упоительную правду.

Изок засмеялся, шепнул:

– Нет и Князя.

Стрый заложил последний засов и огляделся. Все, словно проснувшись, тоже заозирались.