Ладога

Я забился в теплые шкуры, но сон не шел. Старуха, кряхтя, копошилась у печи, бренчала какими-то горшками, шептала невнятно. Медведь сопел во сне, а Беляна, вжавшись под бок Славену, казалось даже не дышала. Стрый раскинулся прямо на полу посреди клети, заботливо обнимая обеими руками родных, словно и во сне старался защитить, закрыть от неведомой опасности. Я смотрел на них всех, и не верилось, что больше, может, и не увижу никогда.

Неулыба увязала махонький узелок и вышла, шаркая ногами. «Куда она в ночь-то? – подумалось лениво, а потом словно озарило: – Опоила и в Ладогу за Меславовыми дружинниками пошла!»

Я стрелой вылетел следом. Горбунья как испарилась. Небо разъяснело, и явственно было видно маленькую небесную собачку Чернобога, грызущую удила звездного Перунова коня. Сколько столетий пыталась она свершить свое темное дело, прячась в ночи, но каждое утро уставала и бежала к Студенцу напиться, а удила к тому времени вновь срастались. Мне некогда было упреждать Желтобородого, к тому же он, чай, сам уже обо всем знал и позволял Чернобогу тешить свою ненависть, чтоб не так на людях буйствовал. Я, крадучись, побежал к реке, проскользнул сквозь переплетение ветвей и замер. От стыда кровь прихлынула к щекам, показалось, они заполыхали в темноте алым пламенем. Никого не предавала Неулыба. Стояла она по пояс в воде, протягивала к небу тощие старушечьи руки, и бежали по ее дрожащим щекам серебристые дорожки слез. А еще она пела. Так пела, что мое сердце перестало стучать, сжалось в груди от печальной стонущей песни. Просила Неулыба Реку-Матушку о помощи и рассказывала ей о добрых, смелых людях, которые спали крепким сном в ее доме.

«Собрались они на благое, – пела Неулыба. – Пособи им, Матушка-Речка. А коли тебе мои кокурки не по нраву пришлись, то возьми меня, старую, а больше мне и дать-то нечего».

Внимая, я даже забыл о том, что, словно тать, прячусь в кустах и слушаю не для моих ушей предназначенные слова. Песня меня заворожила. Река равнодушно проносилась мимо горбуньи, не прислушиваясь к ее пению, и вдруг показалось мне, будто всего на миг остановились воды и обняли старуху. Легли ей на плечи прозрачные ладони, всплеснув, поднялось водяное, отражающее звезды лицо и коснулось легким поцелуем сморщенного старухиного лба. Я помотал головой, отгоняя наваждение, и когда вновь увидел бабку, она уже ковыляла к берегу, а холодная и молчаливая Мутная, как прежде, бежала мимо ее маленьких просьб.

– Не прячься, болотник. – Неулыба даже не повернула в мою сторону головы, а все-таки заметила. – Наказала тебя жизнь за доверчивость, вот ты теперь и боишься людям верить.

Я отмахнулся. Не мог же впрямь признаться, что посчитал ее способной на самое злое дело!

– Да не маши ты. – Неулыба безошибочно шла ко мне, словно кошка видя в темноте. – У тебя на лице все написано, посмотришь – и сразу ясно станет.

– А как ты меня заметила? – спросил я, ускользая от неприятного разговора.

– Я не сама заметила, мне Матушка-Речка нашептала, – гордо ответила Неулыба.

Что ж, нашептала так нашептала, не мне допытываться у старухи правды.

– Не веришь? – Неулыба косо глянула мне в лицо. – Вот и от друзей отказываешься потому, что не веришь в их затею. А напрасно. Они с чистыми душами за того, кого любят, идут. От таких удача не отворачивается. А коли отвернется, покинут их тела бездыханные птицы белые да чистые, а не черные сажные вороны. Да что тебе говорить! Сам все знаешь. Потому и петь не можешь, что из белого серым стал. А там и до черного недалеко…

Она неуклюже поковыляла мимо, оставив меня наедине со своими думами. Ах, как не хотелось признавать ее правоту, как приятно было по-прежнему убеждать себя, что порывы сердца – нелепы, а обреченные на поражение битвы – бессмысленны и жить надо по уму, не по сердцу. Жаль, после ее слов это стало невозможным. Я чувствовал, что творил то, в чем недавно хотел обвинить Неулыбу. Мерзкое ощущение, от которого необходимо было немедленно избавиться. Лишь бы успеть… Не опоздать… Я побежал.

В доме все было по-прежнему. Стояла на пороге старуха, держала в руках корец с зельем, собираясь выплеснуть его содержимое. Не задумываясь я вырвал у нее варево и одним махом опрокинул его внутрь. Последнее, что помню – ее улыбка. Улыбка той, у кого давно смех от кашля не отличался…

Утром, когда проснулся, никого уже не было. Сначала я испугался, а потом, вспомнив свой сон, понял, что так и должно быть. Все тело наполняла необыкновенная легкость и сила. А может, сила была от уверенности, что теперь я знаю, как поступать и на сей раз не ошибаюсь.

Солнце подмигнуло мне из-за леса. Когда все кончится, оно уже опустит свое разгоряченное тело в реку, омоется перед тем, как уйти на покой. Это я тоже знал. Не знал одного – чем все кончится.

Горбунья сидела на большом полене, щурилась на реку. Прощаться не хотелось. Выручим Чужака и, как обещано, вернемся к ней. Я кивнул ей, проходя мимо. Она промолчала, даже не повернулась, как тогда, ночью.