Ладонь на плече

«Что-то со мной происходит не то. Кажется, все как обычно, и в то же время обычного и прежнего во мне не осталось. Что изнашиваюсь физически — это понятно. От прожитых лет никуда не убежишь, не спрячешься.

Они каждый день напоминают о себе потрескиванием в коленях, ломотой в плечах, одышкой да все большим и большим количеством выкуренных сига­рет. Тут все ясно как божий день. Но где прежняя радость от предчувствия неизвестности и ожидания ее в каждом следующим дне? — Вирун пригото­вил еще чашку кофе и прикурил не пятую ли сигарету. — Казалось, что вот- вот, завтра, ты обязательно узнаешь нечто такое, чего не удавалось прежде. Именно завтра будет твой самый счастливый день, который продолжится на многие бесконечные годы, десятилетия, а может, и столетие. Завтра придет твой день. Только твой и ничей больше! А что теперь? Не хочется утром под­ниматься, чтобы в очередной раз понять, что ничего сверхъестественного не произойдет. Что, как вчера и позавчера, ты побежишь по замкнутому кругу.

Однако, хочешь не хочешь, а на работу идти надо. Работа. От нее за годы так устаешь, что и самое любимое занятие превращается в мучительное испытание».

Вирун заметил в последние годы удивительную и не очень понятную закономерность в обществе. Сперва он списывал это на возрастную придир­чивость да чрезмерную въедливость. Но чем дальше, тем больше бросалось в глаза, что на большинство руководящих должностей приходят (назначаются) профаны, люди, далекие от специфики занятия. Не профессионалы, а люби­тели. Недалекость и примитивизм так называемых начальников невозможно было не заметить даже и тогда, когда прикрываешь глаза, они, как красная тряпка, трепетали на виду. Докатилась эта волна и до офиса Вируна. Он искренне, по-человечески жалел новую формацию своих руководителей. Они, бедолаги, поначалу пытались скрыть свою малограмотность, неподготовлен­ность, отсутствие божьего дара создавать за многословием, суетой, невыпол­нимостью и фантастичностью проектов, а в конце концов останавливались на опробованном и известном: наведении порядка. Что ж им еще оставалось? Дисциплина — тот кнут, который служит едва ли не с времен сотворения мира. Запугать подчиненного, вбить ему в голову, что он, твой начальник, распоряжается твоей судьбой. И только от него зависит, удастся ли тебе зав­тра пообедать и оплатить коммунальные услуги. Что он не Бог, а выше Бога. Конечно, не всех можно было прижать и сломать. Сильные личности говори­ли в лицо своим начальникам об их уровне и образованности, давали понять все их мизерное величие и уходили. в дворники, сторожа или грузчики. Так было и в среде Вируна.

Только же начальники не очень убивались да вздыхали, утирая мокрые глаза. Они в тот же день брали человека с улицы на освободившееся место и с еще большим остервенением руководили.

Да, меняется мир и меняются люди. От такой простой истины никуда не денешься. Вирун это прекрасно понимал, поэтому старался закрыться, забить­ся в свою, выстроенную по собственной схеме, среду. Пока что ему везло, никто особенно не мешал, не лез в душу. Как говорится, и на том спасибо. Дизайнерская фирма, в которой он работал, в последнее время превратилась в клуб запуганных женщин. Мужчины-руководители второго звена, толковые профессионалы, как-то незаметно и в то же время злобно были вытеснены или уволены с работы начальниками первого звена. (Ну, просто не фирма, а колхоз со своими председателями и звеньевыми.) На их место назначались женщины с ласковыми голосками, послушные и согласные исполнять самые идиотские приказы. Точно как в армии, где никогда не утратит актуальность лозунг: я начальник — ты дурак, а если ты начальник — я хожу в дураках. Одним словом — весело.

Вирун поглядывал на такие пертурбации сперва с печалью и болью в сердце, а позже — с интересом. Дескать, чем же все это закончится? Едва не каждую неделю менялись лица новых сотрудниц. Фирма трещала по швам, но пока держалась. Уже невозможно было определить: живой это организм или агонизирующий.

Вирун допил последний глоток кофе, сделал торопливую затяжку сига­ретой и потушил ее в привезенной из Барселоны пепельнице. Невеселые воспоминания о работе не добавили оптимизма и бодрости. Головная боль не проходила, а телесная ломота не успокаивалась. Он вытащил ящичек в кухонном столе, где хранил лекарства, достал таблетку анальгина. Бросил в рот, разжевал в однородную массу. (Такая привычка у него сохранилась с детства.) Брезгливо запил месиво минеральной водой и прислушался к себе. Будто через пару минут лекарство обязано подействовать.

«Наивный, — сказал сам себе. — Хорошо, что такие чудеса не видит Моника-Моня. А то подумала бы, что я совсем сбрендил.»

И тут Вирун вспомнил сон. Все до мелочей, до каждого штриха, детали, слова. Он будто одеревенел. В памяти сплошным панорамным планом про­мелькнуло виденное.

— Казнь быком, — невольно слетело с губ.

Вируну показалось, что эти слова ожили и превратились в слюдянистых стрекоз, прозрачные крылышки которых трепетали под потолком.