Ладонь, расписанная хной

Осунувшееся лицо Шейлы Бу светится от радости. Пухлая рука, унизанная бриллиантовыми перстнями, прижата к губам, а по щекам текут слезы. Другая рука замерла в прощальном взмахе. Или в благословении. Искаженный динамиками голос немецкого пилота заглушает рев двигателей, и мой желудок тоже пытается произвести посадку. Светловолосая стюардесса подходит к нам в последний раз, чтобы проверить ремни и вернуть столики в вертикальное положение. Мы почти добрались до места. Почти. Мне все еще не верится.

Я выглядываю в иллюминатор идущего на посадку самолета, с ужасом и восторгом стараясь наконец увидеть город, который так давно владеет всеми моими мыслями. Но перед моими глазами лишь темно-серые облака и небольшие проблески света.

Так, уже можно считать, что мы находимся в Нью-Йорке?

Я выхватываю из-под сиденья бежевую сумочку и достаю подарок Шейлы Бу, стараясь не смять темно-синий паспорт и посадочный талон, вложенный между его страниц. Пальцы задевают фотографию Шейлы Бу, той самой сияющей девушки. Она здесь, со мной, во внутреннем кармане сумки. Не могла же я ее оставить взаперти в старом альбоме?

Сатиновая лента с бантом легко соскальзывает вместе с нарядной упаковкой. Коробочка на ощупь кажется шершавой. Самолет ухает вниз, и по телу пробегают мурашки. Из коробки прямо на лежащую у меня на коленях фотографию сияющей девушки выскальзывает тонкая золотая цепочка. И тут самолет и ждущий меня город уходят на второй план.

Не может быть.

По щеке катится слеза, а я прижимаю руку ко рту, чтобы не дать всхлипу вырваться наружу. Я снова оказываюсь возле терминала, беспомощно глядя на стекло, за которым тихо плачет она.

Она не стала вкладывать записку. Только цепочку и кулон.

Птица, распахнувшая крылья в полете.