Ладожский лед

Теперь были только мы — он и я — и все вокруг. И он не голодный мальчишка, а успокоившийся и даже, пожалуй, сытый человечек, который вдруг стал подростком, вытянулся, как это я заметила, когда он нападал на Алексея Ивановича, пыжился и старался подняться на носки, чтобы быть выше, но все-таки уже был не мальчонкой, таким, как приехал, а почти юношей, вытянувшимся и подросшим. Еще немножко, и он стал бы вровень с Алексеем Ивановичем. Просто кость его была тоньше и сам он был хлипкий, но зато его внутренняя уверенность в своей правоте, его задор сделали бы его победителем. И тот почувствовал, понял или просто испугался?

И все-таки он уехал. Мы остались с Сашей, сидели на мостках, и рыбы улыбались нам, и последние птицы кричали своими гортанными голосами и улетали на юг. Мы все это слышали, видели, мы дышали полной грудью, и всякая желтая кувшинка пахла, пусть болотным духом корней и улиток, но пахла так явственно и великолепно, и золотилось поле, давно скошенное и уставленное скирдами, такими светлыми, будто созданными из лучей. И текла дорога между этими полями, вилась, уходила далеко-далеко, и там был лес темный, лиловый, пожалуй даже слишком темный, почти черный на этом золотистом фоне. Нам хотелось тогда всего светлого, яркого, червонного, новенького, нам так светило солнце, что даже белое казалось белейшим, невозможно белым, ослепительным. Так оно и есть: у солнца и любви свои законы: белить все серое и золотить самое тусклое, только черный цвет остается черным, хотя и он при солнце отливает разными оттенками, но все равно ему не нужен яркий день, когда нисколько не светится, не пылает все кругом, как горит.

А звуки сливаются в тот поток радости, необыкновенный ансамбль, почти какофонию, обязательно завершенную в какой-то небесной гармонии. Всякий звук слышен так далеко, даже легкое кряканье уток, даже скрип телеги и звук уключин.

Вот скрипит, приближается лодка, а там далеко слышен мотор, а еще дальше гудок паровоза и чей-то голос, что кричит: «Анюта!», может быть, и не «Анюта» вовсе, но кажется, что прямо здесь, над ухом.

И вот мы сидим с ним на мостках, и видим свое отражение, и понимаем без слов все, что думаем, и видим друг друга в воде и в глазах, в которых бродят лучи и блики воды.

Мы с ним знали то одинаковое, что было в это время, происходило, то состояние невесомости, которое знают только влюбленные дети. Мы парили в воздухе, плыли рыбами, ползли жуками и говорили на внятном нам языке. Знали, чего именно мы хотим: повзрослеть, то есть пройти тот страшный возраст, когда все нельзя, и достичь наконец этого желанного берега — можно. Все можно!

И мы просто не заметили, как пробежало, пролетело, промчалось время и село солнце, и комары вдруг разбудили нас. Они тучами налетели и заставили очнуться. Темно, сыро, холодно. Туман наполз на нас. Тогда мы опомнились: как долго мы сидели? Куда делись, как ищут нас взрослые, которые, правда, разъехались кто куда, но все равно существовали и ждали. И мы пошли обратно, побежали. И были встречены Раей, которая сердито раздувала ноздри, стояла, надменно вытянув шею, и все ее лицо выражало полупрезрение и даже было несколько агрессивно.

Нам захотелось проскользнуть, исчезнуть, не встречаться с ней, во всяком случае такой, ныне торжествующей: «Попались?!»

Да, теперь мы попались. Мы были в их положении, она могла бы взять Сашу за ухо, а меня за косу и дернуть того и другого изо всех сил, она могла бы нас пошлепать как детей. Но она этого не сделала, она презрительно смотрела на нас, и все: дуэли, поединки, просто сказать, драки и возмездия — светились в ее глазах.

Она молчала, но это было хуже, чем крик.

— А я, а мы, — залепетали мы, — были на мельнице.

И она и мы знали, где были мы — на небесах радости, то есть там же, где была она, а мы ее оттуда стащили, сволокли, рассыпали мир ее счастья и сами влезли в него. Мы — дрянные девчонка и мальчишка, которые не различают, не допускают чужих радостей, но допускают свои, мы поняли все, как и она.

Она была отомщена, и воцарился мир между нами.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Глава первая ДОМ НА КАМЕННОМ

Теперь скоро разрушат этот дом на Каменном, простенький дом, обыкновенную деревянную дачку с верандой и мезонином, садиком и оградой. Тем, кто живет в доме, дадут квартиры со стенными шкафами, в шкафы сложат старые картины и портреты, рисунки моего деда и его братьев, кому, собственно, и принадлежал этот дом. Рисунки обыкновенные — тоненькие акварели, масляные портреты; как говорила тетя Маня: «Вот хороший портрет плохой школы, а вот плохой портрет хорошей школы». Уберут старые барометры и маленькие пыльные безделушки, напоминающие о тех, тех родственниках, погибших там, там, так, так или умерших своей смертью тогда-то и тогда-то.