Ладожский лед

Можно ведь помнить и то, что как-то случайно мелькнуло в тебе и даже оттолкнуло тебя, можно помнить так много случайного более подробно, чем кажется. И чаще случайное запоминается явственнее, чем примелькавшееся. Прутик, брошенный на дороге, рубашка, надетая на левую сторону, ветка яблони, сломанная в порыве радости. И, обожествляя Баха, забываешь, что это все есть в нем — случайное и вечное, живое и мертвое, и все так просто, как лесная дорожка и рубашка, надетая от счастья на левую сторону, — все равно хорошо!

И весь его стиль спокойного приятия мира и великого терпения — разве он для ребячьих ушей? Что Бах детскому уху, которому, кроме считалки, нужно так много: и серьезной нежности, и брани, все, все, кроме терпения. Зрелому человеку Бах входит в душу, как ливень в засуху; вот когда он понят всем существом, тогда он уже не он, а ты — в нем. И это не блаженство очищения, а настоящий смысл сущего, это твоя боль и радость, твой мир — вот что такое Бах.

Как странно было мне не слышать мамину игру, маминого Баха тогда, когда она играла, и вспоминать, и слышать эту игру после, когда уже мамы не было в живых, но так именно я и слышала ее, видела ее быстрые пальцы, которые постоянно были в привычном движении игры, даже когда она и не играла — все равно ее пальцы шевелились и будто из деревянной доски или мягкой ручки кресла извлекали звуки.

Глава третья ОТЕЦ И КОСТЯ

Давно, с самого детства: Хибины, апатиты, полевой шпат… Чуть не первое слово: Хибины.

— Где твой папа?

— В Хибинах.

Представляла себе Хибины как хибарку, и еще многое себе представляла…

— Я очень апатична к этому апатиту, — говорили дома мама и бабушка, вкладывая в это еще и антипатию.

А я играла в апатит и полевой шпат. Ломала известку около дверей и приносила бабушке:

— Вот тебе, пожалуйста, апатит. Незаменимая вещь…

Я была болтушка. За это мне попадало. За это меня ставили в угол. Иногда мне так хотелось что-то рассказать, что я просила:

— Дайте мне, пожалуйста, рассказать, а после я постою в углу. — И, видя грозные взгляды: — Ладно, я уж просто так постою в углу, не буду рассказывать…

В памяти моей был случай: отец приехал с Севера, Привез массу всяких вещей, показал шапку с длинными ушами, унты, камни, нож в бисерных ножнах, резные игрушки. Говорил:

— Представляешь себе, маленькая девочка лет шести резала по дереву и вышивала по коже…

Мне было невмоготу, что он все показывает и рассказывает, и все его слушают. Очень хотелось тогда рассказывать, рассказывать, как он.

Я побежала к бабушке и сказала:

— Представляешь себе, у нас в садике маленькая девочка вышивала по дереву…

— Что же она вышивала? — спрашивала бабушка.

— Так… разное, — я замолкала перед надвигавшимся на меня углом.

— Все-таки? — допытывалась бабушка.

— Слонов, — отчаянно сказала я и уже сразу поняла всю бесконечность последствий этих необдуманных слов: эти слоны преследовали меня всю жизнь.

— Опять слоны? — говорила бабушка, потом мама, и я шла в угол.

С этими слонами связывались для меня Хибины и апатиты, постигнутые в углу на всю жизнь.

Когда, спустя много лет, я увидела Апатиты — плоские горы, серые, невысокие, не очень живописные, — я с удивлением подумала: почему отец столько о них рассказывал? Вероятно, потому, что он был дома после мытарств и переходов, рад был вернуться.

Так им надо было в первых экспедициях: скорее, скорее все открыть, пройти, хоть умереть. И умирали: и мой отец тоже, только не в Хибинах, — в Самарканде.

Они любили свои мытарства, им они были даже нужны больше, чем спокойная жизнь, они не чувствовали в ней радости. Им нужны были острые переходы от несчастья к счастью.

Они любили свои мытарства, свое неистовство и хотели жить на грани смерти. Так им было надо: выжить и радоваться жизни.

Самая колоритная фигура среди них — Костя, не хочется называть его фамилию. Пусть — просто Костя, каким я помню его с трех лет. Костя, человек двухметрового роста. Человек, который «отогнул» батарею.

Он «отогнул» ее только потому, что ему показалось: из батареи каплет вода. Так он объяснил:

— Я вижу, что капает вода… вода капает…

Он был растерян тем, что после из батареи хлестал фонтан, комнаты затопило, все кидались с ведрами и тряпками, звонили, чтобы перекрыли воду. Костя тоже суетился.

Он сам не мог толком объяснить, почему стало хуже. Он хотел сделать лучше. За него объясняли, что такой уж Костя, он не может без фокусов. Он привык проваливаться в шахты и там открывать редчайший камень, который сиял только в короне английского короля, да и тот считался искусственным.

Я рассказывала девочкам:

— Костя провалился в шахты времен Агирана Седьмого и там открыл какой-то синий камень.