Ладожский лед

А Рая оказалась дома. Вот так диво! Она уже спала. Ревновала? Страдала? И то и другое, тем не менее она спала.

Такой была она и сильной и слабой, и женственной и мужественной.

Она знала, что сильнее его и он ей нужен только теперь здесь, на даче, но Саша этого не знал, как и мы тоже. Мы внушали им это и ждали от них чего-то, и они должны были совершить то, что мы хотели — не хотели, чего боялись — не боялись.

Ахти, боже мой, мутные страсти, некое волшебство, что составляло и нашу жизнь. Ведь мы со своими страстишками желали особенного, необыкновенного зрелища, зрелища, спектакля, который не состоялся, а мы хотели, чтобы он состоялся.

Так, ставя спектакли в доме, мы разыгрывали драму наяву, настоящую драму.

Так ставили Золушку в моей интерпретации, но смеялись не зрители, а мы сами во время действия.

Нам было весело, на нас напал смех. Увидев самих себя, намалеванных, в плохих самодельных костюмах, мы смеялись до упаду и даже закрыли занавес, чтобы отсмеяться всласть, и получилась длиннейшая пауза, а мы потом спрашивали: было ли заметно, именно заметно, что закрыли занавес, и расстраивались, что спектакль провалился.

Да, конечно, было заметно, и все заметили паузу и смех за сценой, хотя и роли мы знали и так хотели сыграть, как подобает, но он провалился…

Разумеется, в сандалиях и сарафанах, в футболках и трусах мы сами себе были смешны, да и опыта не имели — надо сказать, и не стали актерами вообще.

* * *

Хороши были вечера, полные чудес, опять же наполненные артистическими устремлениями взрослых, когда Алексей Иванович изображал пантомимой известные всем стихи Лермонтова: «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой».

Он садился, скрещивал пальцы перед глазами, изображал темницу как мог, поднимался с земли и делал вид, что кормил кого-то соской, парил в воздухе, и так далее. Это была такая прелестная шутка, балет, такое вдохновенное веселье, что и не передать.

В затейливом действовании было уже заложено будущее, ныне прославленное на весь мир, балетное пантомимическое начало, артистизм, признанный всеми и делающий чудеса.

Они, ставшие после кем-то там значительным, делали уже тогда свое дело, а мы — за ними.

Мы, которые не знали устали, не хотели конца лета, не хотели заниматься тем, что нас заставляли делать в школе, не хотели повседневных и педантичных забот, не хотели вообще педантизма, который все равно был нужен или не нужен — бог весть, бог весть…

Мы жили той же жизнью, что и они — легкие и веселые люди, артисты в широком смысле этого слова, то есть художники, занятые тем, чтобы дополнить мир своим существованием, расцветить его каким-то там своим способом, своим шутовством и веселостью. Мы просто жили, и все тут.

* * *

А Саша, страдая, конечно же преувеличивал, да и мы тоже. Ему казалось страшным просто их уединение, отсутствие, хотя на самом деле все собирали ягоды, грибы, все ловили рыбу не тут рядом, около деревни, а на речке или в своих местах, где им уже случалось однажды или дважды поймать щуку, что считалось таким блаженством, что щуку взвешивали, обмеряли и даже иногда рисовали. Во всяком случае, всегда фотографировали отца со щукой в руках, с блаженным видом добытчика, кормильца.

И лицо поймавшего блаженное, ибо щуки, которые именуются ныне сорной рыбой, поедающей драгоценных мальков, водились там в большом количестве, да и сейчас водятся.

Трагедии не должно было произойти, она и не произошла, хотя суть трагедии далеко не в том, что предполагал Саша и все мы, а именно в том, что она не произошла, оттянулась на некоторые неопределенные времена, а вернее сказать, осталась в голове, в сердце, во всем организме — любовью, жаждой, назовите как хотите, а вернее сказать, тем состоянием неутоленности и ожиданием этой утоленности.

Они просто вернулись, вдруг появились, просто принесли бруснику и грибы, а Саша исколесил весь лес на велосипеде и не принес ни одного гриба и ни одной ягоды, ничего, кроме своих обид, раздражений и голода.

Нам казалось, что Саша не читает вовсе, что он только на своем велосипеде и ездит, что он маленький, но он читал, он смотрел фильмы, он знал даже «Трех мушкетеров». Он видел эти фильмы и запомнил их с такой страстью, с какой и запоминают только в детстве, в юности. Он предавался им всей душой, он и был мушкетером и рыцарем, был даже королевой и королем разом, и тут вдруг взыграло его голодное и ретивое сердце (а я тоже ревновала без удержу, без толку, без головы, могла наделать тысячу глупостей и сделать то, чего совсем не желала, но что-то удержало меня).

Когда они появились такие довольные, с полными корзинами грибов (из них многие были совсем плохонькие) и Рая была снова румяная и светлая в своем платье и бусах как вышивка, Саша, наш веселый, добренький Саша, увидев их, подбежал к ним и, пыжась из последних сил, стараясь стать на цыпочки и выглядеть взрослым, крикнул:

— Я, я вот теперь, вот сейчас побью вас, драться, сейчас… — Ему было трудно говорить, все это было смешно и нелепо. — А ты, ты… — и он хотел ударить Раю.