Ладожский лед

Обедать у них запрещалось дома, но мне эти запрещения только придавали аппетит. Выйдя дома из-за стола, поиграв чуть-чуть на рояле, я мчалась к Тане и уже ощущала голод от одного только вида их столовой — всегда в ней было много народу и даже стояли приборы для гостей, так как знали — все равно кто-нибудь придет, обеды были шумные, веселые. Мне было не очень ловко каждый раз попадать к обеду, но уж так случалось, раз у них обеды затягивались. С другой стороны, мне не хотелось отказываться, да и невмоготу, но я садилась не из одного только аппетита, а потому, что дома постоянно смеялись над моим соседом, который упорно отказывался есть с нами, если его приглашали раз-другой. Однажды он отказывался, отказывался и вдруг заплакал, а на вопросы, что с ним, ответил: «Мама велела отказываться два раза, а вы третий не предложили». Чтобы не попасть в такое положение, я соглашалась сразу.

За столом у Тани всегда был отец и его аспиранты, были ее тетки, двоюродные сестры — словом, народу очень много. Обстановка была самая непринужденная, кто-то, кто пообедал, сидел в углу и разговаривал, кто-то играл на рояле, кто-то читал. Столовая была огромная, а рядом, тоже большая, — Танина комната, где делать уроки было просто наслаждением (дома было делать уроки тоскливо, одиноко); я настолько привыкла быть всегда в Таниной компании, что совсем не умела сидеть одна. К тому же Таня решала задачи куда быстрее меня, она даже решала их прямо на уроках: пока какой-нибудь тупица отвечал у доски, копался и путался в ответах, Таня тем временем тихо решала домашние задачи, чтобы после быть свободнее.

Как удивительно: мы, довольно разные — она собранная, тихая, без всяких лишних эмоций, — понимали друг друга и стремились быть вместе. Казалось бы, она, такая независимая, могла и не нуждаться во мне, но именно она заставила отца с матерью поехать на дачу туда, куда поехали мы, и какое же это было удовольствие — увидеть ее там, в деревне, куда они вдруг приехали после Юга.

Я приезжала на дачу и тут же обегала все места, которые знала и помнила всю зиму. Это было поле за деревней, озеро, тут, возле дома, косогор, кладбище, речка и мой лес — мелкий сосняк.

Еще надо было сбегать на выгон, за дом, и съездить на ту сторону озера, где был ключ. Все эти места казались в первый день такими прекрасными, и каждый лютик сверкал золотом, а липучая полевая гвоздика, тонкая, как паучья лапка, казалась готическим крестиком из гранатов.

Прежде всего бежала на озеро и окунала в него руки и ноги — холод озера нисколько не пугал меня, я бы охотно окунулась, но всевозможные нарекания и упреки, которые застряли у меня в ушах в то время, когда я еще только ехала: «Не смей купаться, пока не разрешат. Ты обещаешь? Ты не будешь самовольничать?» — все эти упреки уже настолько утвердились в голове, что невольно, помимо того, что хотела и знала — можно окунуться, ничего не станется со мной, — боялась, не окуналась. Бежала дальше, на косогор, где была земляника и первые ягодки всегда поспевали раньше — там целый день было солнце и от ветра заслоняла цвет гора. Для начала скатывалась с косогора вниз, а после, подымаясь вверх, искала и находила ягодины, ела их тут же, и каким блаженством замирало сердце, если среди четырех зеленых, пресных попадалась одна сладкая, зрелая ягодка. Тогда в восторге дышала до самой глубины легких и думала: «Как хорошо! Так прекрасно, что я даже не помню маму!» — это было выражение высшего блаженства, потому что мамы всегда недоставало. Если было просто хорошо, то думала: «Вот если бы еще и мама приехала, тогда бы было да!»

Выходила на лужок и слышала жаворонка, он пел эту мою земляничную песню, и гораздо лучше меня, много лучше мамы, которая, конечно же, разучивала знаменитого и такого тяжеловесного «Жаворонка», с его нисколько не похожими на жаворонка колоратурными коленцами, в которых слышалось только поставленное дыхание, а не легкая трель, естественная, как ветерок, которую выделывал сам жаворонок. Кружилась на лугу, раскинув руки, и не пела, не подражала, просто кричала от счастья. После шла в свой лесок, голубой и строгий соснячок, похожий на ежа, трогала сосенки ладонью и прохаживалась по маленьким тропинкам, которые сама и протоптала на легком, как ряска, мхе.

Потом бежала на речку — все эти маршруты были в полкилометра, не больше, — и каждый раз поражалась и останавливалась возле желтого пахучего песчаного отвала, такого свежего, терпкого, пахнущего детской песочницей и куличами, которые я пекла, постукивая о верх ведерка совком. Я каталась с этого откоса до тех пор, пока песок не попадал в глаза и в уши, кувыркалась на нем и все так же кричала от счастья, что я на даче и выросла на год.