Лагерь

Антон вытянулся во весь свой рост на сооруженной подстилке и лежал в одних черных трусах на полу. Он тяжело дышал – двигаться ему по-прежнему было трудно.

– Все снимай, – серьезно проговорила я.

С гримасой искреннего удивления Антон приподнял голову и взглянул на меня. Пятнадцатилетняя девчонка приказывала ему, солдату Державы, раздеться. Меня вообще не интересовало, что он подумает. Я представляла себя медицинским работником на фронте. По сути это было недалеко от истины. Только я официально не работала, а передо мной лежал пленник из вражеской армии.

– Ну, живее, – произнесла я, смачивая губку водой и натирая ее куском мыла, пока та не вспенилась.

Он снял последнюю прикрывающую тело одежду и закрыл руками промежности. Я, не замечая его стеснения, стала собирать разбросанные вещи.

– Они тебе больше не понадобятся.

Я собрала их в пакет и отшвырнула в сторону. Потом взяла губку и села рядом с Антоном. Он дрожал от холода. Я прикоснулась мокрой губкой к левому плечу. Его тело непроизвольно вздрогнуло.

– Придется потерпеть. Потом укутаем во все чистое и теплое.

Антон кивнул, и я прикоснулась во второй раз в области ключицы. Я провела губкой от плеча до запястья руки, прикрывавшей место, которое мне не стоило видеть. У Антона раньше было крепкое красивое тело, но за два месяца плена и скитаний оно сильно ослабло. Сажа и грязь расходились в стороны от каждого прикосновения губки. Бледная кожа была усыпана порезами, ссадинами и ранами, которые я старательно обходила, чтобы не причинить ему боль.

– Вот так, – едва слышно и напевно проговорила я, проведя по его шее, – смотри, какая черная.

Я выжала губку – мутная жидкость потекла по полу. Намылив губку вновь, я продолжила водные процедуры. Антон понемногу успокоился. Прикосновения уже не создавали для него неприятных ощущений. Он, закрыв глаза, размеренно задышал и готов был уснуть, но я завела беседу:

– Кем ты служил?

– Летчиком, – не поднимая век, ответил он.

– Значит, бывал в небе, – проговорила я и по ноге спустилась к его ступням.

– Много раз.

– Это, наверное, волшебно.

– Волшебно.

– Что ты ощущаешь, когда летишь?

На его голени обросла до конца не затвердевшей коркой большая бордовая рана. Я аккуратно, боясь сделать больно, стала обводить губкой вокруг нее. Антон жалобно застонал.

– Прости. Так что ты ощущал?

– Будто я могу все. Будто этот мир создан для меня. Это трудно описать.

– Тоже хочу когда-нибудь взлететь. Переворачивайся.

Он тяжело перевернулся на живот. На могучих плечах у левой лопатки я заметила небольшую татуировку в виде облака, рядом с которым парил истребитель. Я потянулась туда, желая освободить рисунок от копоти и грязи.

– Обязательно взлетишь, – подбадривал Антон.

– У нас в стране даже самолетов нет.

Я провела губкой по его широким бедрам. В груди волнительно засвербело. Я первый раз видела обнаженного мужчину, но только в этот момент начала почему-то смущаться.

– Когда-нибудь появятся, – вымолвил он.

– Все, одевайся.

Я взяла армейские штаны и, отвернувшись, протянула Антону. Потом подала футболку с курткой.

– Что это? – его голос зазвучал жестче.

Я повернулась. Антон, лежа на полу, показывал мне пальцем на нашивку на куртке. Его брови опустились вниз, а губы плотно сжались. Он попросил лежащий в углу осколок стекла и принялся с пугающей злобой сдирать символы Басарской Республики. Раздался треск ниток камуфляжа. Он отрывал нашивку с таким остервенением, что, казалось, после куртки этот осколок вопьется мне в горло.

– Что ты делаешь? Это просто одежда!

– Из-за этой нашивки я третий месяц родных не вижу и сейчас с тобой тут сижу, – сказал он гневно, отпарывая погон, – твой отец военный?

– Да. Обычный рядовой, – соврала я, глядя на обезумевшего пленника.

Я злилась на Антона, хотя понимала, что его ненависть к нашей стране вполне объяснима. В голове промелькнула мысль рассказать отцу или хотя бы Данику о пленнике. Пусть они сами решают, что с ним делать. Все-таки он враг. Антон же, отодрав противные ему символы, обессиленный повалился на землю. Не зная, как себя вести, я, сославшись на то, что мама будет волноваться, пошла домой.

Всю дорогу меня мучил один вопрос, который я побоялась задать Антону. Вылетал ли он на казни? Страх за то, что он это делал, полностью меня парализовал. Когда Антон говорил, что военный летчик, это не звучало так страшно. А если он скажет, что сбрасывал беззащитных людей? Что тогда делать? Я же видела, что собой представляет казнь.

Вся задумчивость улетучилась, когда я попала домой. Папа вернулся с двухдневного дежурства и носил всех на руках. Взбудораженный неконтролируемым приступом любви, он подбегал к маме, которая неспешно покачивалась на качелях, и крепко целовал ее в губы. Он бегал со Славиком на шее по двору, изображая звук самолета. Братишка был вне себя от счастья. Он раскидывал руки в стороны и звонко, радостно вскрикивал. За забором стояла пожилая соседка, с умилением наблюдающая за происходящим. Я подсела на качели рядом с мамой. Она взглянула на меня, подмигнула и, крепко обняв, продолжила наблюдать за папой и братом.