Лагерь

Все на свете очень хрупко. Наша жизнь прекрасно это демонстрирует. Кто или что угодно может исчезнуть в любой момент. Ты проснулась, а знакомой из дома в квартале от тебя не стало. Да и дома самого не стало. И ты вроде слышала ночью оглушительный взрыв и понимала, что это рядом, но перевернулась на другой бок, накрыла голову подушкой и уснула. А наутро ты плачешь от отчаяния, ненавидишь Державу, иногда проклинаешь революционеров, что начали эту катавасию. Но самое ужасное, что постепенно начинаешь привыкать ко всему этому. Твоя горечь и злоба становятся дежурными и больше проявляются внешне, а внутри уже нет той бури, что разрасталась раньше. Вдруг на чьих-нибудь похоронах приходит осознание, что все искусственно, а ты незаметно превращаешься в лицедея. Стираешь неискренние слезы и, обиженная на саму себя, тайком покидаешь панихиду. Идешь мимо развалин, которые даже любопытства уже не вызывают. Шагаешь по широким пустым улицам, местами туфли зарываются в месиво из расколотого асфальта, песка и мусора. По разные стороны стоят усталые ветхие постройки, в окнах мелькают чумазые детские лица. На каждой улице невольно находишь истерзанные мародерами после бомбардировки разрушенные дома. Некоторые жилища просто покинуты своими хозяевами, согласившимися уйти в Державу ради спокойствия. На душе становится совсем муторно. Выходишь на Центральную площадь – каблуки цокают по недавно выложенной плитке. Площадь настолько величественна, что непроизвольно сжимаешься и чувствуешь себя насекомым. Грандиозное с колоннами здание Правительства важно и деловито смотрит на тебя своими большими окнами с широкими рамами. Правее стоит метров в шесть бронзовый памятник воину-освободителю. Высокий скуластый мужчина с автоматом наперевес, воинствующим оскалом и пугающим взором. Еще правее – аккуратный фонтан, ждущий лета, когда его наконец наполнят водой и он сможет журчать и веселить ребят. Рядом с Домом Правительства неизменно спешно ходят мужчины в военной форме или костюмах с серьезными лицами и папками под мышкой. Настроение чуть приподнимается. В груди (как бы я ни упиралась) начинает разгораться пламя надежды на светлое будущее. Покидаешь площадь и продолжаешь вести свой путь среди разрухи. Становится одиноко. Одиноко и грустно. Потом возвращаешься домой, где мамочка варит борщ, а Славик бежит обнимать свою сестренку, и на душе немного проясняется. Но при всем этом мне страшно. Всегда. Даже не перед смертью. Она кругом. К ней привыкаешь. Скорее, перед тем, что все это никогда не закончится. Вот чего по-настоящему боишься.

4

Дебаты о том, что будем готовить к празднику, продолжались весь учебный день. Предложений поступила масса. Кто-то выступал за театральную постановку о штурме Правительства в первый день Революции, кто-то за зажигательный развеселый масштабный танец в военной форме. Но выбрали мой вариант с хором. Детский хор всегда завораживает и вселяет в людей самые возвышенные чувства. А если еще поработать над костюмами и добавить элемент шоу, то наше выступление вообще обязано стать гвоздем программы.

После школы я поспешила домой похвастаться маме о том, что именно мою идею одобрила Людмила Петровна. На кухне сидел папа с отцом Дани.

– Здравствуйте, дядя Никита! – звонко прокричала я.

Папа с дядей Никитой подняли на меня свои мутные глаза. Оба были сильно пьяны. Это беда всех мужчин нашей страны. Мама говорит, что алкоголь – единственное противоядие от повального сумасшествия среди мужского населения на почве ужасов войны. Думаю, она права. Папа и так за эти пять лет сильно осунулся и исхудал, лицо приобрело нездоровый красноватый оттенок. Дядя Никита, до сих пор трудно переживающий потерю жены, стал выглядеть еще хуже. На фотографии пятилетней давности, что висела в зале, было не узнать нынешних друзей и предводителей Революции, что сейчас пьянствовали вдали от линии фронта. Беседа между лучшими друзьями шла как раз об одиночестве дяди Никиты.

– У Даника должна быть мама. Ты бравый военный, символ Революции. У тебя отбоя не будет, – тяжело ворочая языком, рассуждал мой отец.

– Я понимаю, – дядя Никита обнял и папу за плечи и подтянул к себе, – но куда девать то, что внутри? – он сжал руку и ударил себя кулаком в грудь.

– Чувства. Чувства, сука! – папа со всей силы грохнул кулаком по столу, и водка из стакана расплескалась на скатерть. Он пристально взглянул на меня. Я ненавидела этот туман, который так часто последнее время оседал в папиных впалых глазницах.

– Закопай их, – грозно проговорил он. Меня почему-то передернуло, словно это относилось и к его чувствам ко мне.

– Закопать? – дядя Никита повернулся вплотную к папе, и они, упершись лбами, некоторое время смотрели друг на друга.

– Да, закопай глубоко. И жди, пока чувства перегниют.

– И превратятся в удобрения.

– Точно, – папа весело расхохотался.

В этот момент дверь в кухню открыла мамочка, сосредоточенная и сердитая. Она подошла с тряпкой к столу и старательно убрала разлитую водку, хлебные крошки и пустую банку с сардинами.